Я опомнился, качнувшись на карнизе
вселенной, заполнив остатки
альвеол коктейлем кислородным
вперемешку с вакуумом. Чуял, как в эскизе,
наполовину ног, рук и кистей придатки —
непрорисованные, смутные куски. Повторно
хотел встать, но космос дрожит,
иль ступни трясутся, коль ходишь по краю.
В зыбучие черные дыры носков
забивается грязь — межпланетный джигит
пыль вздымает на Млечном Пути. Остывают
эти мысли от солнечных бросков.
Под ризой намалёванных ветрил,
бледным маслом выведенных криво,
пару лет световых иль декад
я скрывался. Полкамеры схоронил
сердца в глубинах сельского Рима.
Со слоем акрила на крыльях цикад
летал над вершиной Монблана —
забирался и падал. Смотрел.
На акварель альпийских владений
я зарился, как слон Ганнибала.
Лез ввысь за тобой, в мира высший удел —
на твой трон, но не смел… Градус плавления
в горних сферах высок, близко к роговице
солнце — вот-вот сожжет или стянет
меня гравитацией с твоей орбиты к ней.
Так — будет у тебя свой Меркурий. Спится
в лугах этрусских, как на твоих коленях. Вянет
багульник, что в юности снится. Орфей
определённо спился и забылся. Ему снится
лебедь далеко за Парфеноном Нег
(часто певец кончает узником стакана).
А мне — галактики в стихах под половицей,
созвездья родинок на шее. Липкий снег
в полуденной капелле Ватикана.
Кровью — Пацци, мог быть твоим кардиналом,
украшеньем стен твоей Сеньории.
Но ни, ни шторм не прогнали бы с воем
из под неба России моей — где я таял,
моей семьи, принципата, стихии.
Не заставили б с заласканным роем
Волос-струн расстаться, о палитре сетчатки
не вздыхать с берегов диких Понта,
рассвет не встречать, как Гоголь Христа.
Зарницами мечутся глазки, касатки-
брови скользят, как с эскарпов фронта
морского. Нет для музы свобод такого холста.
Этюдом в синих тонах на мольберте кожи.
набросаны эсминцы ресниц. Чуть качаясь
кистью влажной, на полотно в узор
К тебе плывут сны (вы с Нюктой похожи).
С эпохой кончаются они, рассыхаясь,
но раньше кончится нежность, как вздор.
