XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Что есть любовь? Память ли? Тоска по ушедшему? Свобода, или зависимость? В полной мере ответить не может никто. Темный, северный, давно забытый городе, где Время особенно сильно ощущается, а Любовь наоборот — прячется от пытливых глаз. Новые технологии приходят в старый городишко вместе с новым веком. Керосиновые фонари становятся газовыми. Но почему для кого-то это событие — лишь часть общественной жизни, а для кого-то — часть жизни всей?..

Молочник приезжает в город к шести часам утра. К этому времени тьма еще наброшена на небесный полушар-цилиндр плотным черным покрывалом. Звезды здесь, почему-то, гореть совершенно отказываются. Хотя горят они или нет — вопрос спорный. Жителям этого города, вечно смотрящим под ноги, шейные узлы не позволяют задирать головы выше третьего этажа. Все дома в этом городе были ровно настолько высоки. И то — кому здесь придет в голову заглядывать в окна последних этажей. Под крышами обычно квартируют сомнительные лица, не назвать и «лицами». Скорее двуногие. И не сказать даже точно: позвоночные или нет. Чердачные комнаты сдавались вроде как беднякам, только времени прошло немало, а молва осталась. В комнатах таких наверняка было холодно и сыро, потому что из всех щелей лилась вода и залетал вьюжный сибирский ветер, или же под толстым снежным настом на тонкой крыше было теплее, и воздух теплый поднимался от пекарней на нижних этажах. Да и того и другого утвердительно сказать нельзя. Единственное, что сказать можно с точностью — в описанной чердачной квартире жил Архип Евникеевич Шам. Сколько он жил? Здесь опять промах. Ни соседи, ни житель, ни сам Бог не знали этого. Время в холодном городе текло медленно, а может и совсем не текло. Хотя Оно зависит от людей, а не от места. У человека рождается дочь, на работе его повышают, утром он спешит за молоком, вечером в булочную, по воскресеньям он посещает церковенку, и лишь тут на часок приостанавливает бег. Но лишь выйдет за порог — так и бежит снова. У такого человека каждая минута на счету, и каждая секунда в голове значится. Архип Евникеевич же был человеком, остановившим время вокруг себя. И люди, попадавшие к нему случайно, встревали в это временное отсутствие, как башмаками в болото, и стремились уйти поскорее. Однако у Архипа был один знакомый, который не только не утопал в таком болоте, а топил самого Архипа. Только топил не в вязкой тине, а в нескончаемом водовороте. 
    Нерон Лукич приходил к Архипу по субботам после обеденного собрания и перед вечерним обходом фонарей. Чем более приближался час обычной субботней явки Нерона, тем сильнее Архип Евникеевич ощущал Время. Оно его растормашивало, гложило, сгоняло с насиженного места, и пострадавший не знал чем занять свои руки. Когда же гость наконец приходил, Время становилось другим, приятно ощущаемым. Нерон был младше Архипа лет на пятнадцать-двадцать, о точных числах нет и речи. Всегда румяный, с влажными от ветра живыми глазами он весь был Время, текущее, быстрое. А значит был, в представлении Архипа настоящей Жизнью. Нерон приходил в девятом часу, ставил свою невесомую фонарную лестницу в прихожей, кидал мокрый тулуп на сухой половик, выпрыгивал из сапог и падал на обеденную скамью, еще не долетев начиная рассказывать городские события. Нерон, как уже стало ясно, был городским фонарщиком. Век, кажется, шел уже без малого двадцатый. Да только город — одно слово: глушь — застрял в керосиновом девятнадцатом. 

    Сегодня проснувшись к пяти в своей чердачной квартире Архип Евникеевич неспешно вышел в холодную и сухую темноту города. Когда он прибрел к площади и не обнаружил там молочника, то коротко удивился, что Время так странно им распоряжается. А потом забыл, стал смиренно ждать. Купив молока он обогнул городок, зашел в вечно-зеленый таежный лес, встретил там неяркое низкое солнце, и завидев лесника, повернул обратно. Стоптавши снег с валенок он взглянул на часы, и обнаружил обеденное время. Оказалось, что обедал он без малого два часа, а почивал половину часа. Архип слишком часто глядел на навязчивый циферблат, потому что была суббота. К восьми тридцати Архип был то ли упоен, то ли задушен тревожным ощущением Времени и Жизни. 
Когда лестница между этажами заскрипела, Архип бросился открывать заранее.
-Добрый вечер, дорогой! — разразился басом Нерон.
-Добрый, добрый, заходи без крику, у Атамановых детей народилось, только голосить перестали, не дай бог снова..
    Нерон проделал по обыкновению весь путь от порога до обеденной скамьи, но говорить не начал, замолчал, задумался. Архип Евникеевич выждал пока товарищ наконец заговорит. И он заговорил.

-Время мое все, кончается. — сказал Нерон с ухмылкой, не свойственной фразе. Архип вздернул брови. Весь день он ожидал от вечерней встречи совершенно другого разговора. 

-Да! Разинул глаза! С жизнею то ты не связывай, жизнь она сама по себе, а вот место в ней преходяще. — продолжил Нерон. — Я тебе рассказать кое-что вынужден. Вот это уж событие так событие… Не то, что болезнь какого-нибудь местного инока или кража на соседней улице. Дело, брат, в том, что время меня, как фонарщика — кончено. Кон-че-но!

Архип, по обыкновению медлительный, беспокойно попросил не тянуть с новостью. 

-Век-то на дворе двадцатый, это ты знаешь? Весь мир давно таки в этот век вступил, а мы — мы только сейчас. Завтра приедет какой-то чиновник, что ли… личность какая-то заглавная. Распорядятся заменить фонари на газовые, а то и совсем механические! Ходи да открывай вентиль. Горят конечно лучше, и дешевле в разы, и воровать «масло на кашу» никто не станет. Хотя и сейчас с керосином кашу не слишком-то сваришь. А знал бы ты сколько стоит баночка керосина! Знал бы ты!

    Нерон Лукич уже задыхался в своей тираде, она была приятна ему, ведь он знал втрое больше о фонарном деле, чем Архип, что было не удивительно, но льстило самому фонарщику.

-Стоит она о трех сотнях рублями! Раньше то было как, десять то лет назад — на двадцать рублей и керосину можно было купить, и сапоги новые. Теперь не то. Теперь воруют слаще. Лампы жечь приходилось тускло-тускло. — он ненадолго смолк, выдержал в сердце какую-то непростую мысль, и сказал, — Сегодня-завтра зажгу их так.. не жалея. Чтобы горели ярчее солнц. 

    Архим Еремеевич покивал, вроде даже сострадательно. И к нему пришло чувство, как будто не пришедшее еще в полной мере самому фонарщику. И снова виновником его стало Время. «Время, — подумал Архип, — забирает, только забирает, и отдает взамен будто бы что-то лучшее, да это только чтобы покрыть отсутствие лучшего». И вдруг в этой путанице возникла где-то в нем любовь. Любовь ко всему ускользающему, чем бы это ни было. Ускользали бы трубки из красного дерева — он горевал бы о них, ускользали бы расшитые столешники — он горевал бы о них, но ускользали стеклянные фонари, высокие, черные, молчаливые в своем вечном замершем мгновении. 

-Нерон, — вдруг очень тихо сказал Архип, — я с тобой пойду сегодня фонари жечь. 

Мужик развел руки, подался вперед, весь превратился в один огромный движущийся жест и воскликнул:

-Ничего себе, батюшка, ну ты выдумал! Ходишь едва-то, и болен был, я микстуру нашивал тебе. 

Архип вспрянул:

-Да когда было это, стареешь ты что ли!? В прошлом году я болел, а сейчас не болею! Ну не выговорят же тебе за мое присутствие! Позволь мне быть! Сам рассказываешь мне постоянно о фонарях, о керосине, о лестницах, о кунжутном масле, шутки все отпускаешь — так дай мне хотт глазом увидеть о чем речь. 

Нерон Лукич опустил голову на ладони и раздул ноздри: как будто раздумывал. 

Потом оба они поспешно натянули овчинные тулупы. Архип Евникеевич, внезапно достав с полки хорошие кожаные сапоги, остался незамеченным за такой неуяснимой проделкой. И был этому рад. Пока Нерон Лукич цеплял застежки тулупа живыми, как пауки, пухлыми пальцами, Архип утопал в сапогах, оказавшихся изрядно большими. Он все силился подвернуть их, но кожа была твердая, неношеная. Вдруг ему даже вздумалось на секунду, почему же нет в доме зеркала? Но, испугавшись мысли настолько приземленно-поскудной, сразу занялся поиском завалявшейся где-то меховой шапки. 
Через пять минут двое стояли уже на дороге, пустой и бездвижной. Ночь спускалась постепенно, голубоватыми сумеречными слоями. О таких слоях говорил когда-то Нерон Лукич, что, мол, по цвету неба можно определить, начинать ли жечь фонари. Архип, конечно не запомнил ничерта из слов фонарщика, и глядел на него теперь испытующе: вспомнит сам-то, или нет? Тот был как-то весь насуплен, угрюм, настроение его менялось быстро. Хотя, как и все в этом городе, настроение Нерона было неопределенным. Все его слова, выражения лица, и действия были всего лишь вычурными «жестами». А вот что было на самой душе его — одному черту известно. Но, казалось сейчас он поглощен мыслью, трепещущей, как свечка. 

-Ну-с, начнем, — ожил он и опустил бидончик с керосином возле ближайшего фонаря. Он приставил лестницу, взобрался по ней и открыл стеклянную дверцу, протерев ее с обеих сторон специальной тряпочкой. Архип смотрел на все это снизу вверх, фонарь не был высок, но голову пришлось задрать так, что где-то в лопатках свело и затрещало. 
Пламя загорелось неярко, потому как сами руки фонарщика не позволяли ему становиться слишком расточительным. 

Нерон владел тридцатью фонарями, что значилось чуть меньше половины всего городского освещения. Двое почти не говорили друг с другом, так как Архип молчал, а Нерон говорил как будто сам с собой. 

.

Этот фонарь отливал слегка голубоватым, потому что сквозь отставшую черную краску местами проглядывал синий чугунный металл, и сверкающий снег был налеплен комьями со всех сторон. Стекла в нем были совершенно почерневшие, дверца приоткрыта, внутрь навьюжило холодной пыли.
Фонарь был низок, он утопал наполовину в сугробе почти за самой обочиной. С трех сторон его покрывали подрастающие ели. За ними уже кончался город и начинался темный северный лес. Архип и Нерон проходили последнюю фонарную линию, находящуюся на самой окраине.
Между двадцать четвертым и двадцать пятым фонарем расстояние оказалось чуть больше обыкновенного, и Архип Евникеевич шел сначала погруженный в собственные мысли, пока не углядел чугунный столб, растущий из сугроба вверх к елям. 

-Нерон Лукич, ты гляди-ко, пропустили! — сказал он остановившись.

Нерон продолжил идти, крикнув уже издалека «Этот не жгем!». Но ему пришлось вернуться, потому что глуховатый на оба уха Архип лез уже в самую толщу снега и тянулся встряхнуть нависшие еловые лапы.

-Этот не жгем! — повторил фонарщик. — Он, гляди, утопнул. С весны еще в болоте каком-то простаивал, не подобраться. К себе не подпускал как будто. Я спрашивал, сказали не жечь. Он то кому здесь нужен, да и керосин экономится..

Архипа поразило, что о фонаре говорят, как о человеке живом, мыслящем, чувствительном. Он стоял чуть не по пояс скрытый в сверкающей белизне, в своих огромных сапогах, задравши голову к черной капсуле фонаря. Стеклянная капсула — голова. Голова поросшая, как у Архипа. Чугунный столб — нога, нога тонкая, в сапогах бы утопла, как в этом заснеженном болоте. Когда-то он горел, как не горит сейчас. И Время для него — бесконечная запятая, после которой нет ничего. 

-Зажжём его? Ты керосину обещал не жалеть. — спросил Архип, почти крикнул.

Нерон то ли с ухмылкой, то ли еще с чем-то неясным на лице подал ему лестницу и оставшийся на дне бидона керосин. Тяжело переступая, по скрепящим перекладинам Архип добрался до верху. Голова его закружилась от мерцания всего существа вокруг его, от хруста под ногами и от тревожной промозглости. Будто ветер здесь, на высоте, дул яростнее. Мертвой хваткой вцепившись в лестницу, Архип достал одной рукою керосиновый сосуд и поставил его между колен. Налил щедро керосин, расплескав его на брючины, пользуясь тем, что Нерон не видит у него за спиной. Поставил лампу на место, и вывернул фитиль почти до упора. Пламя засияло сначала сине-зеленым, а потом желто-красным, извергая порой бардовые искорки-звезды. Архип попытался перетереть стекло воротником, и когда этого не удалось он вынул мокрый от снега носовой платок. Спускаясь, он засмотрелся так, что чуть не загремел с лестницы. «И даже упав, подумал он, не прекратил бы любоваться.»
Мушки взвились в стеклянной капсуле. «Откуда мушки, — спрашивал он себя, — ведь зима, и почти что вечная…» И отвечал тут же — пыль. В фонаре этом что-то трещало, гудело, жужжало, так звучала когда-то кавказская степь, и лишь сейчас проснулось это в памяти. Откуда? Из какого детства, из какой из прожитых жизней? Отчего здесь, в Сибири, сам Кавказ оказался внутри фонаря? Но вот это уже не Кавказ, а море, море синим пламенем керосина. Море холодное, Балтийкое, или сам океан, ледовито-северный..

-Поздно, брат, не копайся там, вылезай и пойдем. У меня дочь да жена не евшие. 

Басистый голос убил что-то призрачное, как клинком перерезал, и втоптал в мерзлую землю. 
Архип и сам очнулся, как от полуобморока:

-Идем. 

.

Завтра чиновник не приехал. Не приехал он и на следующий день. И на следующей неделе. Между тем Архип Евникеевич — когда не сваливала его в постель мигрень или слабость — продолжал обходить фонарные линии с Нероном Лукичем. Нерону все это преподносилось, как свежая, приятная прогулка по вечерам, избавляющая от насморков и спинных болей. Такое объяснение было фонарщику еще приемлемо, но когда Архип просил внезапно ту или иную лампу самому поджечь, Нерон опасался, как бы не хватил старика удар на лестнице-то. Да и кроме того, рождалась в фонарщике какая-то смутная ревность. Однако вполне преодолимая ревность, легкая, как зависть белая, что называется. 
Архип зажил. И сделал он это не по собственной воле. Тянуло его что-то. Взгляд приковывало к часам. «Обязанности. — думал он. — У всякого свое дело, и свои обязанности.» Он не вспомнит уже, когда работал в последний раз. Денег, оставшихся от богатой молодухи, ему хватало вполне, особенно на такую-то размеренную жизнь. Он и не помнит ее теперь: от нее осталось одно только непроходимое отвращение и деньги в мешочках, на полке с портками. «Обязанности. Куют ли они человека всего, вколачивают ли в гроб? Или же заставляют существовать?» Что было с ним теперь? Одной из бессонных ночей он зачем-то надумал себе, что тот фонарь, что весь стоит в промерзшем болоте, жаждет гореть. И никто, будто, не спасет его, кроме Архипа. «Попадись ты мне еще, всю душу вынул,» — возмущался Архип, снова и снова глядя сквозь темноту на циферблат. И снова зажигал он свечку, снова поднимался, снова заводил страстные монологи, снова ходил по комнате, снова терял нить своих слов и укладывался, чтобы снова думать, снова не доходить до ответа, снова проклинать.

Однажды проснулся он раньше обычного. Солнца не было, и все та же «тьма была наброшена на полушар-цилиндр…» Архип Евникеевич начал путь через город своей привычной дорогой, а пришел, отчего-то в непривычное для утренних прогулок место. Место, зудевшее у него где-то в мозжечке в последние ночи. Фонарь, по колено увязший в сугробе. «Тьфу-ты, черт,» — выругался пришедший. Ноги его гудели, и пришлось сесть на деревянную лавчонку чуть поодаль. Фонарь глядел на него из за елей, и глядел украдкою, как-то смущенно. Извинялся он, что ли. Оранжевый глаз его, при восходящем рассвете, делался еще более оранжевым, словно внутри него с усердием выгорали самые остатки керосина, мыслей, чувств…
«Потушить тебя пора бы, отработал свое в эту ночь, » — думал Архип, подбираясь уже к самому фонарю через толщи снега. Фонарь вдруг замерцал, взыграл всеми возможными красками пламени. И Архипу вдруг вздумалось, что фонарь может быть еще ярче, коли заменить ему стекла в дверцах. Фитиль, прочитавши видимо эту мысль сделался совершенно бардовым и выпустил несколько искр. 

-Вот еще, тоже мне! Ужель ты думаешь, что я фонарщик твой? Стекла на казенные покупаются деньги, не на человеческие! Мне такие стекла не по карману, да и керосин дорогой, знаешь ли.. — парировал Архип Евникеевич вслух, пока тянулся к дверце фонаря, встав на крепкий снежный наст.

-Архип Евникеич? Ты ли? — голос за его спиной был неузнаваемо приподнят, и Архип, суетливо одернувшийся, как застанный за проделкою ребенок, даже прищурил глаза, чтобы убедиться в личности зовущего. И убедился: его звал единственный близкий знакомый в городе, словно бы целиком единственный городской житель — Нерон Лукич. 

-Здравствуй. — растерянно ответил Архип. -Ты фонари тушишь утренним обходом? 

Ответ был очевиден, и потому даже не прозвучал вслух. 
Нерон приковылял к сугробу, поставил лестницу, и, взобравшись, затушил керосиновую лампу. 

— А ты чего здесь? 

Архип встревожился. Век, а может больше, сердце его не знало тревоги. Что есть тревога? «Опоздание,» — твердо он это знал, и потому никогда никуда не спешил, от чего и не опаздывал. Да и куда было ему опаздывать? Но теперь, он не понимал своей тревоги. Она была другого качества..

-Я так подумал, дорогой Нерон, что фонарю хорошо бы заменить стекла, — собрался с мыслями Архип, и прибавил, — и выкрасить!

-Полагаешь станут государственные деньги тратиться на дребедень такую? У них на счету каждая копейка. — ответил фонарщик с понимающим вздохом, заставившим тревогу Архипа поубавиться. Этим утром фонари они дотушили вместе.

.

Спустя неделю Архип Евникеевич купил на воскресном базаре четыре новых сверкающих стекла. По дороге зашел за керосином для своей домашней лампы и примуса. На базар он торопился, но опоздать не сумел. Тревога Времени съедала его всего, но ее быстро перебил прекрасный вид новых фонарных стекол, упакованных в газеты. 
Возвращаясь с базара домой, Архип приметил на площаденке возле здания городской управы незнакомую бричку. Она была не из таких, которыми полон был город. Стало ясно: сильно запоздавший чиновник прибыл теперь. Стекла в газетном свертке звякнули друг о друга и Архип уставился на них, раздумывая. Ноги рванули его с места тут же — в городскую управу. Внутрь его не пустили, дернули за рукав.

-Куда, уважаемый? — спросил сторожевой, и, когда Архип обернулся, продолжил бесцеремонно, — Ты по какому вопросу? Там собрание, и без тебя воздуху мало. 

-Позвольте, — Архип выдернул свой рукав из крючковатых рук сторожевого, — мне нужно знать, по какому поводу собрание? Замена масляных фонарей на газовые? 

Сторожевой сплюнул и отвернулся.

-Не разглашаем. 

Потом помолчал, сплюнул снова, и обернулся:

-Нынче это дело обсуждалось нашими. Как пить дать заменят. Дак и праздник еще устроят…

Распахнулись побеленные двери невысокого здания. На снег широкими шагами ступили с лестницы двое щуплых молодых человека и один сильно поросший мужик, по видимому кучер. Компания направилась к заложенной бричке. Вслед за ними вышел на террасу грузный человек в черном тулупе и стал набивать трубку. Расправившись с нею, он вышел на очищенную от снега тропу. Архип, схвативши под мышку сверток со стеклами и связку с прочим, направился к человеку, очевидно чиновнику, и схватил его за плечо. Семеня возле него, Архип упорно твердил что-то бессвязное о том, что менять фонари плохо, нельзя, пустая трата казенных денег. Стал убеждать, что работа фонарщиков должна оставаться в мире. Показал даже стекла, судорожно вынимая их из свертка. Стекла упали на каменную кладку и со скрежетом разлетелись вдребезги. 
Архип продолжал еще громко и торопливо говорить, чиновник, не останавливаясь, отвратительно-щедрым жестом бросил копеечную мелочь на развернутые газеты. И только тогда Архип увидел, что сверток полон одними лишь монетами. Колени его подкосились, он стал собирать в ладони крупные осколки. Мелочь рассыпалась под ноги. 

.

Замену фонарей растянули на два месяца. Пока жгли еще оставшиеся керосиновые, Архип часто находился рядом с Нероном. Их вечера у горящего очага заменились прогулками, что поначалу перечило распорядку жизни обоих, но потом стало, вроде как, привычно. 
Когда позволяли силы и Время, Архип ошивался возле своего фонаря. Особенно по ночам или ранним утром, когда он таинственно светил из-за деревьев. Когда фонарь стал «его» было не понятно, равно как неизъяснимо любое в этом потерянном городе. Однако с Архипом случилась одна поворотная ночь, которой можно было отчасти объяснить происходящее. Но лишь отчасти. 
Перед той ночью он собирался выстирать в тазу свою ночную рубаху, и пока искал ее, наткнулся случайно на старые портретики и письма сложенные стопкой в сундуке. Дело рук его жены, живущей теперь черт-те где. Полагая, что от нее остались только деньги, Архип Евникеевич забыл об ее чрезмерно лестных письмах чужим мужчинам и ее глупых модных портретиков. Они у нее совершенно не получались, но как охали подруги… От воспоминаний сделалось ему тошно, вскружилась голова, затребовала свежего воздуха. Бросив стирку, он оделся и вышел. Дорога снова привела его к окраинам, освещенным единственным старым фонарем. Вышло так, что теперь его жгли, ведь Архип сам просил этого, предлагал налить собственного керосину. 
Так вот, фонарь горел. Стекла в нем стояли те же, не замененные, зато крепко вычищенные. 
Усевшись на лавчонку у фонаря, Архип стал смотреть. И образ нелюбви его, гадкий, смрадно пахнущий розовыми духами, встал перед ним вновь. Завибрировал, загудел. «Как вышло это?» — говорил он едва не вслух, — Неужели в жизни моей нет места любви?». Он и не помнил уже, может нарочно не помнил, откуда была у него такая жена. Ради какого дела была она с ним. Одно лишь было достоверно: она была с ним безусловно ради «дела», и Архип был тогда крайне молод. Может быть, их сосватали, может быть, их женитьба была чьей-то не удавшейся сделкой. Но любви в его жизни не было. Да ведь он ее и не хотел?
Тонкая ножка фонаря пошатнулась, оттого, что взор заслезившихся глаз метнулся на нее очень быстро. Какой бы была Она? Его любовь? Тонкой, в первую очередь тонкой, как ножка фонаря. Такой тонкой, чтобы можно было обвить ее руками. Но и такой крепкой, чтобы, обвив, можно было упасть и держаться. Далее, Она должна быть неприметной, «спрятанной в елках». Чтобы паршивые идеи модных маляров не касались светлой Ее головы. Светлой! Горящей, чтобы можно было затушить и поджечь по своей воле. И горячей, как при температуре. Чтобы обжигаться ото лба и пылающих щек. Взгляд Ее должен быть прозрачен, как стекло, незамутнен, может лишь немного. А внутри, под стеклом, должно быть волшебство. Неповторимое, скрытное, видимое далеко не каждому. 
Архип поднялся, шагнул в сугроб и обхватил руками столб фонаря. Он был немного теплее, чем снег, чем земля, чем лавочка, чем сам Архип. Жизнь его оказалась в приятном, безбедном, привычном тупике. Но возле плинтуса в углу, в который он весь забился, была маленькая дверца со словом «Любовь» на ней. И в эту дверцу помещалась одна лишь Архипова ладонь. Он протягивал руку в эту дверцу, ощущал там что-то шершавой кожей, и был счастлив.

.

Глупо думать, что в тесном городке, где каждый второй сидит на первом и дышит третьему в затылок, слухи не разлетаются тотчас. Завтра о ночных объятиях знали трое: вдовая баба Фетинья, -окна ее хаты выходят на окраинную фонарную полосу-, и соседи ее, престарелый отец и дочка. Пересказано им было все в отвратительнейшем ключе, на совместной обедне. Слух, сделавшийся утроенно-неприятным, возрос к следующему утру уже впятеро. Кто-то жалел старика Архипа, кто-то наказывал детям обходить его стороной, кто-то говорил без лести и жалость, что Архипу давно пора бы почить. Живет мол, с незапамятных времен, век иной наступил, иная эпоха: ей бесполезные не нужны. Когда половина города уже была осведомлена об этом коротком, искаженном происшествии, Нерон пошел в управу. Там он сообщил прошение: не заменять фонарь по счету такой-то. Давал ли он взятку или нет, Бог знает. Главное, что фонарь остался стоять в своем подтаявшем, истоптанном сугробе. 
Люди отходчивы. Все забылось ими тотчас. Осталось только едкое чувство где-то в поджилках каждого, кто проходил мимо Архипа Евникеевича. А откуда оно было — люди объяснить не могли: «Был, что ли, какой-то случай…»

.

Архип и Нерон поняли друг друга сразу. «Вот моя последняя тебе участливость, вот моя последняя тебе плата за скупую гостеприимность,» — говорил Нерон  одними глазами. «В большем я не нуждаюсь,» — отвечал Архип бессловесно-крепким рукопожатием. 
Пришла поздняя апрельская весна, растопила мерцающий снег, привезла на перекладных не промокающие сапоги и накидки, пролилась дождем, наполнила болота.
Новейшие газовые фонари горели ярко-белым светом. Город сделался совершенно другим. Белизна эта расстелилась по дорогам его. В хороших домах тоже засветило белизной. Но из окон верхних этажей лился еще уютный, горячий, темный желтый свет. И все таки он вывелся из этой местности. Потому как поднимать голову к верхним этажам горожане по прежнему не умели. Даже весеннее солнце перестало быть красным, побелело, замутнелось. 
Архип Евникеевич спал днем по пять-шесть часов. Нерон больше не приходил к нему, разве только раз в месяц, но Время Архип ощущать не перестал. Влияние Времени на него только умножилось, но стало приятным, теплым, убаюкивающим в своей бесконечной колыбели. Отправившись однажды утром гасить свой фонарь, он подумал, что Время однажды кончится. А рано ли или поздно — было не важно. Потому как важно было одно: зажечь фонарь и потушить его. Время проигрывало перед этим внегласным правилом. Архип часто говорил со Временем вслух, смеясь, потешаясь над его беспомощностью. «Куда бы ты не торопило меня, я всегда прихожу в одно и то же место, делаю свое дело, и остаюсь доволен. А ты летишь бестолку, довольствуйся другими, но не мной!».  И Время отвечало ему «Что если ты опоздаешь зажечь или потушить?» Он отвечал, приставляя лестницу к Фонарю: «И здесь ты проигрываешь, я имею власть над своим Светилом, я жгу его тогда, когда нужно.» Но он сомневался тут же, и осознавал, что скорее само Светило имеет власть над ним. 
Фонарь однажды с ним заговорил. Так по-настоящему, как не говорит ни один живой двуногий. 
-Что если меня не станет, — спросил Фонарь.
Архип взобрался по лестнице из болота к стеклянной капсуле, чтобы понять, откуда идет звук. 
Звук шел от фитиля. 
-Что если меня не станет? — теперь фитиль, кажется, молчал. Архип грузно перевалился с последней перекладины в глубокую заросшую лужу. Из земли что ли шел голос?
-Что если меня не станет? — снова сверху. Оказавшись снова наверху, Архип молча, заботливо отворил стеклянную дверцу, налил керосину, выкрутил фитиль, отер тряпочкой капли воды со стекла. Подаваемый керосин шипел, желтый огонь тревожно искрился, крошечные заспанные насекомые прибились к стеклу и, просочившись, плясали возле лампы. Лицо Архипа, скомканное в морщины всесильным Временем, разгладилось совершенно. Даже голос стал граничить с голосом юноши. Он приник шершавой щекой к стеклу.
-Скорее не станет меня, чем тебя. — сказал он.
И Фонарь ответил:
-Взаимная подневольность, — и замолчал.
Архип тогда не понял сразу, что тот имел ввиду. И не решился думать об этом много. Он решил, что это какие-то хорошие слова, добрые. Ведь и в сердце его было только так.

.

Прошло целое лето, ветреное и дождливое. Когда повалил первый снег поздней осени, дороги развезло. Местный почтовый летел, сломя голову, обернулся, крикнув кому-то, и лошади его, тем временем, прошлись копытами по неосторожному человеку. По лежащему телу проскочили колеса огромной телеги, и укатили дальше, мол, не они же, все таки, судьбу вершили. Судьба и Время распорядились так сами, значит так надо, что и останавливаться перед таким обыкновением. Родственников у погибшего не обнаружилось, и его, почти безвестно, погребли на больничном кладбище. 
Вдовая Фетинья, положив в молоко ложку меда, села, как и всегда это бывает по вечерам, возле окна. Фонарь не горел. Следующим утром он не горел тоже. Она думала поначалу, что пропускает те ночные часы, когда старинный фонарь подожжен. Однако снег гладко улегся вокруг фонарного столба, забрался почти до самой лампы, облепил и ее. Еловые лапы опустились низко, скрыли, приняли в себя, поглотили фонарь целиком. Потом ели наросли сквозь болото и вокруг, плотно, непроходимо наросли. И фонаря не стало.