В неком трактире посреди города сидели господины и обсуждали все, что в голову взбредет. А тут, значит, кто-то упомянул господина на Н, другой — господина на Т, и сменился такой себе дружелюбный душок заведения напряжением словесной дуэли.
— Да и не были они друзьями никогда! — возразил некий господин, просиживающий штаны в углу замшелого трактира уже пару часов. Мокрая от пота ладонь оставила отпечаток на странице измятой книжки, которую достопочтенный и не собирался боле читать. Там на обложке было что-то про Русь. — Толстой да Некрасов, где ж это видано, якшаться с поклонниками Бенедиктова, которые сами разуметь не могут о мечтах пишут или о звуках!
— А вы, уважаемый, после сорок пятого-то в сторону Николая Алексеевича очи не открывали? Давно ли в толстовцы заделались? — господин в другом конце трактира, приподнялся с места и подтянул штаны, просиживанием которых занимался на семь лет дольше. Его рука бодро извернулась, хватая со стола неприличного размера кирпич текста на французском. — Желаете сказать, что вот эта многословная дребедень — он еще выше задрал книгу, словно хотел ткнуть ей в прокуренный потолок — не сравнится с величайшим п… — Господин задумался, в каком именно порядке ему произнести три слова на «п». Вроде сначала был поэтом, публицистом, потом уже прозаиком. Или наоборот.
— Милостивый, не молчите, аль сами не знаете, что ваш Некрасов для народа значит? И грош цена этому «Современнику», если бы не Лев Николаевич! Как хорош, «Детство» отправил, денег в конверт вложил, мол, не подойдет, обратно отошлете. А ваш горе-журналист даже название изменил. «История моего детства»! А кто просил?! — господин из угла трактира плюнул под ноги и растер самодельным башмаком, не забыв полюбоваться им как следует, а потом покосился на кусок мяса, остывающий на тарелке у господина в другом конце помещения, и с омерзением плюнул еще раз. — Хотя, ответьте мне лучше, почему ваш Некрасов вопросы задает, а ответа как не было, так и нет! Писатель, он ведь как, разъяснить должен, показать что, как, а тут? Кому да кому? И все страдают! Мне самому по деревням скакать, счастливчиков искать? Заносчивый он у вас больно.
— Точно, уж многим лучше читать про Наполеона и Кутузова страница за страницей. Книжек же нет по истории, сгорели все, полагаю! А здесь еще, pardon, переключатся надо! Не выгнали мы их, поди, в двенадцатом! — господин в другом конце трактира наконец опустил руку, и книга плюхнулась на стол. Он думал о глупости господина напротив, тарелке господина, где не было ни кусочка мяса, а еще о его внешнем виде. Право, господин напоминал крестьянина. — Да и герои вон у него, одна под поезд прыгает, другая мышьяк глотает, все из-за любви, разве дело это? Трагизм крепостного строя бы показать, а тут девушки с жизнью кончают! А где про народ? Про народ!
Господины стояли друг напротив друга по разные углы трактира, пока их оттуда не выгнал хозяин. Разговаривал он так, словно предложения растягивались по лестнице, и все подталкивал мужчин, словно выкинуть хотел их, странно, казалось бы, но господинам и не до этого. Господины пошли каждый своей дорогой, не оборачиваясь друг на друга. Никто из них так и не понял, с чего начался спор и чем кончился.
Через полчаса вновь встретились возле пшеничного поля, на котором еще работали крестьяне. Оказалось — соседи.
