XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Это правда! Да, я был болен, очень болен. Но почему же вы говорите, что я потерял контроль над своим разумом, почему вы говорите, что я сумасшедший? Разве вы не видите,что я полностью контролирую себя? Разве не понятно, что я полностью здоров? На самом деле болезнь сотворила мой разум, мои чувства, они стали сильнее, намного сильнее. Мое чувство слуха стало особенно замечательным. Я могу слышать звуки, которых не слыхал никогда ранее. Я слышу звуки из рая; и я слышу звуки из ада!

Послушайте! Послушайте, и я расскажу вам, как все случилось. Вы увидите, вы услышите, как здоров мой разум.

Невозможно сказать, как эта идея впервые пришла в мою голову. Не было совершенно никаких причин для моего поступка. Я не испытывал ненависти к старику; мне он даже нравился. Он никогда не причинил мне боли. Его денег мне тоже не хотелось. Я думаю, это случилось из-за его глаза. Его глаз казался мне похожим на глаз стервятника, одной из тех птиц, глаза которых наблюдают и ждут, пока животное умирает, и только потом спускаются к мертвому телу, чтобы разорвать его на части и съесть. Когда старик посмотрел на меня своим хищным глазом, холодок прошёлся по моей спине; даже моя кровь заледенела. Так я решил, что мне придётся убить старика и закрыть этот глаз навсегда!

Вы до сих пор считаете меня безумцем? Безумцы не умеют планировать. Но вы должно быть видели меня. На протяжении всей этой недели я был дружелюбен к старику насколько мог, и заботлив.

Каждую ночь около полуночи я медленно открывал его дверь. И когда дверь была открыта достаточно широко, я просовывал свою руку внутрь, а потом и голову. В руке я держал лампу, накрытую тканью так, что свет был очень слабым. И я был очень тих. Потом, аккуратно приподнимал ткань, совсем немного, чтобы один тонкий маленький луч падал на его глаз. Семь ночей я делал это, долгие семь ночей, каждую ночь в полночь. Глаз всегда был закрыт, и это не давало мне возможности заниматься делом. Потому что это был не старик, я решил, что должен убить его; это был глаз; его Дурной Глаз.

Каждое утро я приходил в его комнату и теплым дружелюбным голосом спрашивал, как ему спалось. Он бы никогда не догадался, что каждую ночь, ровно в двенадцать, я наблюдал за тем как он спит.

На восьмую ночь я был больше обычного аккуратен, когда открывал дверь. Стрелки часов двигались быстрее, чем моя рука. Никогда раньше я не чувствовал такой силы; тогда я был уверен в успехе.

Старик лежал в комнате и даже не представлял, что я был за его дверью. Вдруг он зашевелился в своей постели. Вы можете подумать, что я испугался. Но нет. Темнота в его комнате была густой и черной. Я знал, что он не заметит открывающейся двери. Я продолжил раскрывать дверь медленно, мягко. Я просунул свою голову внутрь. И запустил руку с лампой, покрытой тканью. Внезапно старик сел прямо и прокричал, «Кто там??!»

Я замер. Целый час я неподвижно стоял. Старик даже не лёг обратно в кровать. Он просто сидел на ней, прислушиваясь. Потом я услышал звук, низкий плач от страха, который раздался от старика. Тогда я понял, что он сидит на кровати, овеянный страхом; я понял, что он догадался о моем присутствии. Он не видел меня. Он не слышал меня. Он ощущал меня. Тогда он понял, что это Смерть стояла рядом.

Медленно, потихоньку, я приоткрыл ткань с лампы, и совсем маленький луч света выскочил из-под неё, чтобы устремиться к глазу стервятника! Он был открыт — широко, широко открыт, и мой гнев усилился, когда он посмотрел прямо на меня. Я не мог видеть лица старика. Только лишь глаз, этот жестокий голубой глаз, и кровь в моих жилах заледенела.

Разве я вам не говорил, что мой слух стал особенно острым? Теперь я мог расслышать быстрый, низкий и мягкий звук, будто идут часы за стеной. Это было биение сердца старика. Я старался не издавать ни звука. Но биение сердца становилось громче. Страх старика, должно быть, усилился. Как звук становился громче, так и гнев мой возрастал, становился почти болезненным. Но это было больше, чем обычная злость. В тихой ночи, в тёмном безмолвии спальни, мой гнев стал страхом — за то, что сердце бьется так громко, что кто-то точно услышит. Время пришло! Я вбежал в комнату, крича, «Умри! Умри!» Старик издал низкий плач ужаса, когда я навалился на него и туго намотал простыни вокруг его головы. Его сердце до сих пор билось; но я улыбнулся, когда почувствовал, что успех близко. В течение долгих минут сердце продолжало биться; и наконец замерло. Старик был мертв. Я распутал простыни и приложился ухом к его груди, где было сердце. Там не было ни звука. Да. Он был мёртв! Мертв, как камень. Его глаз больше не будет беспокоить меня!

Так вы говорите, я безумен? Вам стоит увидеть, как аккуратно я прятал тело. Сначала я отрезал его голову, потом руки и ноги. Я не позволил ни одной капли крови коснуться пола. Потом я поднял доски, которыми был застелен пол, и убрал части тела туда. Вернул доски на место, положил их так, чтобы ни единая душа не заметила, что их когда-либо двигали.

Когда я закончил эту работу, то услышал, что кто-то был за дверью. Тогда было четыре часа утра, но все еще темно. Я не испытывал страха, когда спустился вниз, чтобы открыть дверь. Трое мужчин стояли за дверью, трое полицейских офицеров. Один из соседей услышал крик старика и вызвал полицию; эти трое пришли задать вопросы и обыскать дом.

Я пригласил офицеров войти. Я сказал, что закричал, проснувшись от кошмара. Про старика я сказал, что он ушел; пошел навестить друга в деревне. Я провёл офицеров через весь дом, сказал им посмотреть все, посмотреть хорошо. Наконец я привёл их в спальню старика. Будто играя в игру с ними, я предложил им присесть и немного поговорить.

Моя легкая тихая манера говорить убедила полицейских поверить в мою историю. Так что они продолжили разговаривать с мной в дружелюбной манере. Несмотря на то, что я отвечал им также, мне хотелось, чтобы они поскорее ушли. Моя голова болела, а в ушах звучало что-то странное. Я заговорил больше и быстрее. Звук стал отчетливее. Они все еще сидели и разговаривали.

Вдруг я понял, что звук был не в моих ушах, он был не только внутри моей головы. В тот момент я, должно быть, побледнел. Я продолжал говорить быстрее и громче. И звук тоже становился громче. Это был быстрый, низкий и мягкий звук, будто идут часы за стеной, звук, который был мне знаком. Он становился громче и громче. Почему полицейские не идут? Громче, громче. Я поднялся и быстро заходил по комнате. Я протащил стул по полу, чтобы издать шум, который сможет скрыть другой ужасающий звук. Я заговорил еще быстрее. А офицеры все сидели и разговаривали, улыбались. Было ли возможно, что они не услышат??

Нет! Они слышали! Я был уверен в этом. Они знали! Это они играли в игру со мной. От их улыбок и этого звука, я страдал больше, чем мог вынести медведь. Громче, громче, громче! Наконец я больше не мог терпеть это. Я указал на доски и закричал, «Да! Да, я убил его. Поднимите доски и увидьте! Я убил его. Но почему его сердце не прекращает биться?! Почему оно не останавливается?!»

it’s true! Yes, i have been ill, very ill. But why do you say that I have lost control of my mind, why do you say that I am mad? Can you not see that I have full control of my mind? Is it not clear that I am not mad? Indeed, the illness only made my mind, my feelings, my senses stronger, more powerful. My sense of hearing especially became more powerful. I could hear sounds I had never heard before. I heard sounds from heaven; and I heard sounds from hell!

Listen! Listen, and I will tell you how it happened. You will see, you will hear how healthy my mind is.

It is impossible to say how the idea first entered my head. There was no reason for what I did. I did not hate the old man; I even loved him. He had never hurt me. I did not want his money. I think it was his eye. His eye was like the eye of a vulture, the eye of one of those terrible birds that watch and wait while an animal dies, and then fall upon the dead body and pull it to pieces to eat it. When the old man looked at me with his vulture eye a cold feeling went up and down my back; even my blood became cold. And so, I finally decided I had to kill the old man and close that eye forever!

So you think that I am mad? A madman cannot plan. But you should have seen me. During all of that week I was as friendly to the old man as I could be, and warm, and loving.

Every night about twelve o’clock I slowly opened his door. And when the door was opened wide enough I put my hand in, and then my head. In my hand I held a light covered over with a cloth so that no light showed. And I stood there quietly. Then, carefully, I lifted the cloth, just a little, so that a single, thin, small light fell across that eye. For seven nights I did this, seven long nights, every night at midnight. Always the eye was closed, so it was impossible for me to do the work. For it was not the old man I felt I had to kill; it was the eye, his Evil Eye.

And every morning I went to his room, and with a warm, friendly voice I asked him how he had slept. He could not guess that every night, just at twelve, I looked in at him as he slept.

The eighth night I was more than usually careful as I opened the door. The hands of a clock move more quickly than did my hand. Never before had I felt so strongly my own power; I was now sure of success.

The old man was lying there not dreaming that I was at his door. Suddenly he moved in his bed. You may think I became afraid. But no. The darkness in his room was thick and black. I knew he could not see the opening of the door. I continued to push the door, slowly, softly. I put in my head. I put in my hand, with the covered light. Suddenly the old man sat straight up in bed and cried, “Who’s there??!”

I stood quite still. For a whole hour I did not move. Nor did I hear him again lie down in his bed. He just sat there, listening. Then I heard a sound, a low cry of fear which escaped from the old man. Now I knew that he was sitting up in his bed, filled with fear; I knew that he knew that I was there. He did not see me there. He could not hear me there. He felt me there. Now he knew that Death was standing there.

Slowly, little by little, I lifted the cloth, until a small, small light escaped from under it to fall upon — to fall upon that vulture eye! It was open — wide, wide open, and my anger increased as it looked straight at me. I could not see the old man’s face. Only that eye, that hard blue eye, and the blood in my body became like ice.

Have I not told you that my hearing had become unusually strong? Now I could hear a quick, low, soft sound, like the sound of a clock heard through a wall. It was the beating of the old man’s heart. I tried to stand quietly. But the sound grew louder. The old man’s fear must have been great indeed. And as the sound grew louder my anger became greater and more painful. But it was more than anger. In the quiet night, in the dark silence of the bedroom my anger became fear — for the heart was beating so loudly that I was sure some one must hear. The time had come! I rushed into the room, crying, “Die! Die!” The old man gave a loud cry of fear as I fell upon him and held the bedcovers tightly over his head. Still his heart was beating; but I smiled as I felt that success was near. For many minutes that heart continued to beat; but at last the beating stopped. The old man was dead. I took away the bedcovers and held my ear over his heart. There was no sound. Yes. He was dead! Dead as a stone. His eye would

So I am mad, you say? You should have seen how careful I was to put the body where no one could find it. First I cut off the head, then the arms and the legs. I was careful not to let a single drop of blood fall on the floor. I pulled up three of the boards that formed the floor, and put the pieces of the body there. Then I put the boards down again, carefully, so carefully that no human eye could see that they had been moved.

As I finished this work I heard that someone was at the door. It was now four o’clock in the morning, but still dark. I had no fear, however, as I went down to open the door. Three men were at the door, three officers of the police. One of the neighbors had heard the old man’s cry and had called the police; these three had come to ask questions and to search the house.

I asked the policemen to come in. The cry, I said, was my own, in a dream. The old man, I said, was away; he had gone to visit a friend in the country. I took them through the whole house, telling them to search it all, to search well. I led them finally into the old man’s bed- room. As if playing a game with them I asked them to sit down and talk for a while.

My easy, quiet manner made the policemen believe my story. So they sat talking with me in a friendly way. But although I answered them in the same way, I soon wished that they would go. My head hurt and there was a strange sound in my ears. I talked more, and faster. The sound became clearer. And still they sat and talked.

Suddenly I knew that the sound was not in my ears, it was not just inside my head. At that moment I must have become quite white. I talked still faster and louder. And the sound, too, became louder. It was a quick, low, soft sound, like the sound of a clock heard through a wall, a sound I knew well. Louder it became, and louder. Why did the men not go? Louder, louder. I stood up and walked quickly around the room. I pushed my chair across the floor to make more noise, to cover that terrible sound. I talked even louder. And still the men sat and talked, and smiled. Was it possible that they could not hear??

No! They heard! I was certain of it. They knew! Now it was they who were playing a game with me. I was suffering more than I could bear, from their smiles, and from that sound. Louder, louder, louder! Suddenly I could bear it no longer. I pointed at the boards and cried, “Yes! Yes, I killed him. Pull up the boards and you shall see! I killed him. But why does his heart not stop beating?! Why does it not stop!?”