Уже несколько раз Мари обращала внимание на то, как сверкает осеннее солнце на фоне прекрасного кукурузного поля, потому что сверкающие осенние лучи наводили ее на мысль о доме с привидениями — нет, не о доме, который она видела на самом деле, а о том таинственном доме, который иногда возникал в ее воображении (с расположенным рядом кладбищем и кошкой на заборе) каждый раз когда она видела сверкающее осеннее солнце на фоне прекрасного и т.д. и т.п. И ей хотелось выяснить, возникает ли в воображении детей подобный таинственный дом с привидениями каждый раз когда они видят сверкающее осеннее солнце и т. д. и т. п., и если действительно возникает, то они смогут побывать в нем все вместе, как друзья, как товарищи по колледжу, оказавшиеся в путешествии, но без травки, ха-ха-ха!
Но нет. Когда она в третий раз сказала: «Ого, ребята, посмотрите-ка», Эбби ответила: «Хорошо, мам, мы поняли, это кукуруза», а Джош сказал: «Не сейчас, мам, я ставлю тесто для хлеба», и этот ответ ее вполне устроил; она не возражала, поскольку игра «Благородный пекарь» казалась ей более привлекательной, чем «Наполнитель бюстгальтеров», которую он просил.
Впрочем, кто бы мог подумать? Возможно, в их воображении и не было никаких сказочных образов. А может быть, сказочные образы, возникающие в их воображении, совершенно не совпадали с теми, которые представляла она. И в этом была своя прелесть, потому что, в конце концов, они были самостоятельными маленькими личностями! А ты лишь присматриваешь за ними. Они не обязаны чувствовать то, что чувствуешь ты; их нужно просто поддерживать в их чувствах.
И все же, удивительно, это кукурузное поле казалось чем-то совершенно уникальным.
«Когда я вижу такое поле, ребята?» — сказала она. «Я почему-то думаю о доме с привидениями!»
«Нож для резки! Нож для резки!» крикнул Джош. «Ах ты, ничтожный компьютер! Я же выбрал это!»
Заговорив о Хэллоуине, она вспомнила прошлый год, когда их тележка с покупками перевернулась из-за столкновения с кукурузными стеблями. Боже правый, как они смеялись над этим! О, семейный смех — это золото; в ее детстве такого не было: папа был таким суровым, а мама — такой застенчивой. Если бы тележка мамы и папы опрокинулась, папа в отчаянии пнул бы тележку, мама решительно направилась бы подальше от папы, чтобы поправить помаду, а она, Мари, нервно засунула бы в рот этого ужасного пластмассового солдатика, которого она называла Брэди.
Что ж, в этой семье смех поощрялся! Прошлой ночью, когда Джош набросился на нее со своим гейм-боем, она прыснула в зеркало зубной пастой, и они все дружно расхохотались, катаясь по полу с Гучи, а Джош сказал с такой щемящей тоской в голосе: «Мам, помнишь, когда Гучи был щенком?» А Эбби разрыдалась: ей было всего лишь пять, но она не помнила Гучи щенком.
Отсюда и эта Семейная Миссия. А Роберт? Боже, благослови Роберта! Вот это был человек. У него не было бы никаких проблем с этой Семейной Миссией. Ей нравилось, как он говорил «Хо-ХО!» каждый раз когда она приносила домой что-нибудь новенькое и необычное.
«Хо-ХО!» сказал Роберт, вернувшись домой и обнаружив игуану. «Хо-ХО!» сказал он, вернувшись домой и обнаружив хорька, пытавшегося забраться в клетку с игуаной. «Похоже, мы становимся счастливыми хозяевами целого зверинца!»
Она любила его за непосредственность — можно было притащить домой бегемота, купленного на кредитку (и хорька, и игуану она купила в кредит), а он просто говорил: «Хо-ХО!», и спрашивал, что это существо ест, в какие часы спит, и как, черт возьми, они назовут этого маленького зверька.
Джош на заднем сиденье издал звук «гит-гит-гит», который он всегда издавал, когда его Пекарь переключался на режим выпечки, пытаясь засунуть хлеб в печь и отбиваясь от разных Голодных Жителей, таких как Лис с раздувшимся животом или фантастический Робин, который немыслимым образом мог утащить хлеб, нанизанный на его клюв, после того как ему удавалось уронить на Пекаря Гремящий Камень — все это Мари узнала за лето, изучая руководство по «Благородному Пекарю», пока Джош спал.
И это помогло, действительно помогло. В последнее время Джош стал менее замкнутым, и теперь если она подходила к нему сзади во время игры и говорила, что-нибудь вроде: «Ого, солнышко, я и не знала, что ты умеешь делать Пумперникель» или «Солнышко, попробуй Серрейторное Лезвие, оно режет быстрее. Только используй его, когда будешь закрывать окно» — он протягивал назад свою свободную руку и ласково гладил ее; а вчера они весело посмеялись, когда он случайно стряхнул с нее очки.
Так что ее мать могла бы смело заявить, что она балует детей. Эти дети не были избалованными. Они были любимыми. По крайней мере, она никогда не заставляла никого из них ждать по два часа в метель после окончания танцев в средней школе. По крайней мере, даже будучи в состоянии алкогольного опьянения она никогда не срывалась ни на ком из них («Я не считаю тебя достойным кандидатом для колледжа»). По крайней мере, она никогда не запирала никого из них в кладовке (в кладовке!), когда развлекалась в гостиной с каким-то землекопом.
Боже, как прекрасен этот мир! Осенние краски, сверкающая река, свинцовые облака, устремленные вниз, как закругленные стрелы, на наполовину отремонтированный «Макдоналдс», возвышающийся подобно замку над шоссе I-90.
В этот раз все будет по-другому, она была уверена в этом. Дети сами будут ухаживать за питомцем, ведь у щенка не было чешуи, и он не кусается. («Хо-ХО!» сказал Роберт, когда игуана укусила его в первый раз. «Я вижу, у тебя есть свое мнение на этот счет!»)
«Спасибо, Господи», — подумала она, когда Лексус пронесся по кукурузному полю. «Ты дал мне так много: испытания и силы для их преодоления, милосердие и новые возможности для того, чтобы каждый день делиться этим милосердием с окружающими». И она мысленно начала напевать, как иногда делала, когда чувствовала, что мир прекрасен, и она наконец-то нашла в нем свое место: «Хо-ХО, хо-ХО!»
Келли откинула штору.
Да. Потрясающе. Все было продумано до мелочей.
Там для него было много интересного. Двор может быть целым миром. Таким же огромным миром был и ее двор в детстве. Сквозь три дыры в деревянном заборе она могла видеть «Эксон» (первая дыра) и Аварийный поворот (вторая дыра), а третья дыра на самом деле состояла из двух дыр, и если перед ними правильно встать, глаза так странно косились, что можно было изображать «О, Боже, я такая пьяная», пошатываясь со скошенными глазами и приговаривая: «Мир, друг, мир».
Когда Бо повзрослеет, все будет по-другому. Тогда ему будет нужна свобода. А пока ему нужно всего лишь одно: не погибнуть. Однажды они уже находили его в шаге от Завещания. Это произошло на трассе I-90. Как он пересек I-90? Она знала, как. Перебежал. Так он переходил улицы. Однажды совершенно незнакомый человек позвонил им с Хайттаун-плаза. Даже доктор Брайл сказал: «Келли, этот мальчик погибнет, если ты не будешь его контролировать. Он принимает лекарства?»
Он то принимал, то не принимал. От лекарств он скрежетал зубами и внезапно сжимал кулаки. Так он расколотил несколько тарелок, а однажды разбил стеклянную столешницу, и ему наложили четыре шва на запястье.
Сегодня ему не требовались лекарства, потому что он был в безопасности во дворе, потому что она так идеально все устроила.
Он тренировал подачу, набивая свой шлем Янкиз камешками и швыряя их в дерево.
Он поднял голову, увидел ее и поцеловал.
Славный маленький мальчуган.
Теперь ей оставалось беспокоиться только о щенке. Она надеялась, что женщина, которая звонила, действительно придет. Щенок был хорошенький. Белый, с коричневой каемкой вокруг одного глаза. Милашка. Если женщина придет, она точно захочет его забрать. А если она его заберет, Джимми вздохнет с облегчением. Он ненавидел себя за то, что сделал это в тот раз с котятами. Но если никто не возьмет щенка, он сделает это. Ему придется. Потому что он считал, что если ты сказал, что сделаешь что-то, и не выполнил обещание, именно так дети и попадают под влияние наркотиков. К тому же он вырос на ферме, или рядом с фермой, а все, кто вырос на ферме, знали, что когда речь идет о больных или ненужных животных нужно делать то, что нужно — щенок был не больным, а просто ненужным.
Тогда, с котятами, Брианна и Джесси назвали его убийцей, чем очень взволновали Бо, а Джимми закричал: «Слушайте, дети, я вырос на ферме, и ты должен делать то, что должен!» Потом он плакал в постели, рассказывая, как котята мяукали в сумке всю дорогу до пруда, и как он жалел, что вырос на ферме, а она чуть было не сказала: «То есть рядом с фермой» (его отец держал автомойку в окрестностях Кортланда), но иногда, когда она начинала слишком уж умничать, он больно щипал ее за руку, кружась с ней по спальне, как будто место, за которое он щипал, было для него как рукоятка, он говорил: «Я не уверен, что хорошо расслышал, что ты только что сказала».
В тот раз, после котят, она лишь сказала: «О, милый, ты сделал то, что должен был сделать».
А он ответил: «Думаю, да, но, конечно, воспитывать детей правильно — нелегко».
А потом, поскольку она не стала усложнять ему жизнь и умничать, они просто лежали и строили планы, например, почему бы не продать этот дом, не переехать в Аризону и не купить автомойку, почему бы не купить детям «Помешанные на фонетике», почему бы не посадить помидоры, а потом они начали дурачиться, и (она понятия не имела, почему вспомнила об этом) он, прижимая ее к себе, вдруг то ли разразился смехом, то ли фыркнул от отчаяния в ее волосы, как будто чихнул или собирался заплакать.
Она почувствовала себя особенной, потому что он доверился ей.
Так чего бы ей хотелось сегодня вечером? Продать щенка, уложить детей спать пораньше, потом, когда Джимми увидит, как она все организовала с щенком, они будут дурачиться, а после лежать и строить планы, и он снова будет смеяться и фыркать ей в волосы.
Она не имела ни малейшего представления, почему этот смех/фырканье так много значили для нее. Это была одна из странностей Чуда, которым она сама себя считала, ха-ха-ха.
На улице Бо вскочил на ноги, охваченный внезапным любопытством: ведь только что подъехала та самая женщина, которая звонила?
Да, и на хорошей машине, а значит, зря она написала в объявлении «дешево».
Эбби завопила: «Мне нравится, мамочка, я хочу его!», когда щенок смущенно выглянул из своей обувной коробки, а хозяйка дома пошла прочь и на раз-два-три-четыре подобрала с ковра четыре собачьих какашки.
Ну и ну, какая замечательная экскурсия для детей, подумала Мари, ха-ха (грязь, запах плесени, сухой аквариум в котором хранится единственный том энциклопедии, стоящая на книжной полке кастрюля с макаронами, из которой торчит надувная леденцовая палочка, оказавшаяся там непонятным образом). И хотя у кого-то это могло вызвать отвращение (и запасное колесо на столе в столовой, и то, как угрюмая мать-собака, предполагаемая виновница появления какашек в доме, теперь волокла свою задницу по куче одежды в углу, а потом села, расставив ноги, с идиотским выражением удовольствия на морде), Мари поняла (борясь с желанием броситься к раковине и вымыть руки, отчасти еще потому, что в раковине лежал баскетбольный мяч), что все это на самом деле выглядит очень и очень печально.
Пожалуйста, ничего не трогайте, пожалуйста, не трогайте, — сказала она Джошу и Эбби, но только мысленно, чтобы дать детям шанс убедиться в ее демократичности и толерантности, а потом они все смогут вымыть руки в наполовину отремонтированном «Макдоналдсе», если только они, пожалуйста, пожалуйста, не будут совать руки в рот, и не дай Бог, тереть глаза.
Зазвонил телефон, и хозяйка дома протопала на кухню, положив на прилавок изящно завернутые в бумажное полотенце какашки.
«Мамочка, я его хочу», — сказала Эбби.
«Я обязательно буду выгуливать его, скажем, два раза в день», — сказал Джош.
«Не говори «скажем», — сказала Мари.
«Я обязательно буду выгуливать его два раза в день», — сказал Джош.
Ладно, хорошо, пусть они приютят собаку оборванцев. Ха-ха. Они могут назвать его Зик, купить ему маленькую трубку из кукурузного початка и соломенную шляпу. Она представила, как щенок, нагадив на ковер, смотрит на нее и говорит: «Не смог удержаться». И все же нет. Разве у нее самой какое-то идеальное происхождение? Все может измениться. Она представила подросшего щенка, развлекающего друзей речами с британским акцентом: «Моя семья по происхождению была, скажем так, не самых благородных кровей…»
Ха-ха, вот это да, удивительно, разум всегда такое выдает…
Мари подошла к окну и, с антропологическим интересом отдернув штору, была потрясена, настолько потрясена, что опустила штору и потрясла головой, словно пытаясь прийти в себя, потрясена тем, что увидела мальчика, всего на несколько лет младше Джоша, привязанного и прикованного к дереву с помощью какой-то штуковины… Она снова отдернула штору, уверенная, что не могла видеть того, что ей привиделось…
Когда мальчик бросался бежать, цепь раскручивалась. Сейчас он бежал, оглядываясь на нее, выпендриваясь. Когда он размотал цепь до конца, она дернулась, и мальчик упал, словно сраженный выстрелом.
Он приподнялся, сел, загремел цепью, раскачивая ее взад-вперед, подполз к миске с водой и, поднеся ее к губам, отпил: отпил из собачьей миски.
Джош подошел к окну.
Она позволила ему посмотреть.
Он должен знать, что мир — это не только уроки, игуаны и Nintendo. В этом мире был и этот грязный простой мальчишка, привязанный, как животное.
Она вспомнила, как вылезла из кладовки и обнаружила разбросанное мамино нижнее белье и металлический крюк землекопа, усеянный оранжевыми флажками. Она вспомнила, как ждала возле средней школы в лютый мороз, когда снег валил все сильнее, как считала раз за разом до двухсот, каждый раз обещая себе, что, когда дойдет до двухсот, отправится в долгий путь обратно…
Господи, она была бы готова на все ради того, чтобы хоть один праведный взрослый встретился ее матери, встряхнул ее и сказал: «Ты, идиотка, это твой ребенок, твой ребенок, ты…»
«И как же вы решили его назвать?» — сказала женщина, выходя из кухни.
От ее жирного лица с размазанной помадой веяло жестокостью и невежеством.
«Боюсь, мы его не возьмем», — холодно сказала Мари.
Эбби так разбушевалась! Но Джош — ей придется похвалить его потом, может быть, купить ему дополнение «Итальянский хлеб» — прошипел что-то Эбби, и они направились прочь через захламленную кухню (мимо какого-то коленчатого вала на листе для печенья, мимо половинки красного перца, плавающего в консервной банке с зеленой краской), пока хозяйка дома бежала за ними, повторяя: «Подождите, подождите», они могут взять его бесплатно. «Пожалуйста, возьмите его» — она действительно хотела, чтобы они его забрали.
«Нет», — сказала Мари, в данный момент они не могут его взять: она считала, что человеку не следует владеть чем-то, если он не в состоянии позаботиться об этом надлежащим образом.
«Ох», — сказала женщина, застыв в дверном проеме, взвалив на одно плечо карабкающегося щенка.
Сев в Лексус, Эбби начала тихонько плакать, повторяя: «Правда, это был идеальный щенок для меня».
Щенок действительно был хороший, но Мари не собиралась даже в малейшей степени принимать участие в подобной ситуации.
Просто не собиралась этого делать.
Мальчик подошел к забору. Если бы только она могла сказать ему одним взглядом: «Жизнь не обязательно всегда будет такой. Твоя жизнь может внезапно превратиться в нечто прекрасное. Это может произойти. Это произошло со мной».
Но тайные взгляды, взгляды, которые передавали целый мир смыслов своим тонким бла-бла-бла, — все это было ерундой. А вот что не было ерундой, так это звонок в службу опеки, где работала ее знакомая Линда Берлинг, очень суровая женщина, которая так быстро заберет бедного ребенка, что у этой жирной мамаши даже ее тупая голова пойдет кругом.
«Бо, вернусь через секунду!» — крикнула Келли и, отведя кукурузу со своего пути рукой, которой не держала щенка, шла до тех пор, пока не осталось ничего, кроме кукурузы и неба.
Он был таким маленьким, что не шелохнулся, когда она положила его на землю, а только принюхался и перевернулся на спину.
Какая разница, утонуть в мешке или умереть от голода в кукурузе? Так Джимми не придется этого делать. У него и без того хватало забот. Мальчишка, которого она впервые встретила, когда у него были волосы до пояса, теперь превратился в старика, сжавшегося от переживаний. Что касается денег, то у нее было припрятано шестьдесят. Она отдаст ему из них двадцатку и скажет: «Люди, которые купили щенка, были просто замечательными».
«Не оглядывайся, не оглядывайся», — повторяла она про себя, мчась сквозь кукурузу.
Потом она спортивным шагом шла по Тилбэк-роуд, как дама, которая каждый вечер ходит пешком, чтобы похудеть, только вот до стройности ей было далеко, она это знала, а еще знала, что при спортивной ходьбе нельзя надевать джинсы и незашнурованные туристические ботинки. Ха-ха. Она не была глупой. Она просто принимала неправильные решения. Она помнила, как сестра Линетт говорила: «Келли, ты достаточно умна, но предпочитаешь то, что не идет тебе на пользу». «Да, сестра, ты права», — мысленно обратилась она к монахине. Но какого дьявола. Что за черт. Когда станет полегче с деньгами, она купит себе приличные кроссовки, начнет ходить и станет стройной. И пойдет в вечернюю школу. Похудеет. Может быть, с помощью медицинских технологий. Она никогда не будет по-настоящему стройной. Но Джимми она нравилась такой, какая она есть. А он нравился ей таким, какой он есть. Может, это и есть любовь: любить человека таким, какой он есть, и делать все, чтобы он стал еще лучше.
Как сейчас, когда она помогла Джимми и облегчила ему жизнь, совершив убийство, чтобы он… Нет. Она просто шла, шла прочь от…
Как она только что сказала? Это было хорошо сказано. Любовь — это любить человека таким, какой он есть, и делать все, чтобы он стал еще лучше.
Как и Бо, он не был идеальным, но она любила его таким, какой он есть, и старалась помочь ему стать лучше. Если они смогут обеспечить ему безопасность, возможно, с возрастом он немного успокоится. А если он успокоится, возможно, когда-нибудь у него будет семья. Вот и сейчас он сидел во дворе, тихонько смотрел на цветы. Вполне счастливый, постукивал своей битой. Он поднял голову, помахал ей битой и улыбнулся. Вчера он просидел весь день в доме, совсем несчастный. Под конец дня он кричал постели, был так расстроен. Сегодня он смотрел на цветы. Кто придумал эту идею, идею, которая сделала сегодняшний день лучше вчерашнего? Кто любил его настолько, что додумался до этого? Кто любил его больше, чем кто-либо другой в мире?
Она.
Она любила.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Twice already Marie had pointed out the brilliance of the autumnal sun on the perfect field of corn, because the brilliance of the autumnal sun on the perfect field of corn put her in mind of a haunted house — not a haunted house she had ever actually seen but the mythical one that sometimes appeared in her mind (with adjacent graveyard and cat on a fence) whenever she saw the brilliance of the autumnal sun on the perfect etc., etc. — and she wanted to make sure that, if the kids had a corresponding mythical haunted house that appeared in their minds whenever they saw the brilliance of the etc., etc., it would come up now, so that they could all experience it together, like friends, like college friends on a road trip, sans pot, ha ha ha!
But no. When she, a third time, said, “Wow, guys, check that out,” Abbie said, “Okay, Mom, we get it, it’s corn,” and Josh said, “Not now, Mom, I’m Leavening my Loaves,” which was fine with her; she had no problem with that, Noble Baker being preferable to Bra Stuffer, the game he’d asked for.
Well, who could say? Maybe they didn’t even have any mythical vignettes in their heads. Or maybe the mythical vignettes they had in their heads were totally different from the ones she had in her head. Which was the beauty of it, because, after all, they were their own little people! You were just a caretaker. They didn’t have to feel what you felt; they just had to be supported in feeling what they felt.
Still, wow, that cornfield was such a classic.
“Whenever I see a field like that, guys?” she said. “I somehow think of a haunted house!”
“Slicing Knife! Slicing Knife!” Josh shouted. “You nimrod machine! I chose that!”
Speaking of Halloween, she remembered last year, when their cornstalk column had tipped their shopping cart over. Gosh, how they’d laughed at that! Oh, family laughter was golden; she’d had none of that in her childhood, Dad being so dour and Mom so ashamed. If Mom and Dad’s cart had tipped, Dad would have given the cart a despairing kick and Mom would have stridden purposefully away to reapply her lipstick, distancing herself from Dad, while she, Marie, would have nervously taken that horrid plastic army man she’d named Brady into her mouth.
Well, in this family laughter was encouraged! Last night, when Josh had goosed her with his Game Boy, she’d shot a spray of toothpaste across the mirror and they’d all cracked up, rolling around on the floor with Goochie, and Josh had said, such nostalgia in his voice, “Mom, remember when Goochie was a puppy?” Which was when Abbie had burst into tears, because, being only five, she had no memory of Goochie as a puppy.
Well, in this family laughter was encouraged! Last night, when Josh had goosed her with his Game Boy, she’d shot a spray of toothpaste across the mirror and they’d all cracked up, rolling around on the floor with Goochie, and Josh had said, such nostalgia in his voice, “Mom, remember when Goochie was a puppy?” Which was when Abbie had burst into tears, because, being only five, she had no memory of Goochie as a puppy.
Hence this Family Mission. And as far as Robert? Oh, God bless Robert! There was a man. He would have no problem whatsoever with this Family Mission. She loved the way he had of saying “Ho HO!” whenever she brought home something new and unexpected.
“Ho HO!” Robert had said, coming home to find the iguana. “Ho HO!” he had said, coming home to find the ferret trying to get into the iguana cage. “We appear to be the happy operators of a menagerie!”
She loved him for his playfulness — you could bring home a hippo you’d put on a credit card (both the ferret and the iguana had gone on credit cards) and he’d just say, “Ho HO!” and ask what the creature ate and what hours it slept and what the heck they were going to name the little bugger.
In the backseat, Josh made the git-git-git sound he always made when his Baker was in Baking Mode, trying to get his Loaves into the oven while fighting off various Hungry Denizens, such as a Fox with a distended stomach; such as a fey Robin that would improbably carry the Loaf away, speared on its beak, whenever it had succeeded in dropping a Clonking Rock on your Baker — all of which Marie had learned over the summer by studying the Noble Baker manual while Josh was asleep.
And it had helped, it really had. Josh was less withdrawn lately, and when she came up behind him now while he was playing and said, like, “Wow, honey, I didn’t know you could do Pumpernickel,” or “Sweetie, try Serrated Blade, it cuts quicker. Try it while doing Latch the Window,” he would reach back with his noncontrolling hand and swat at her affectionately, and yesterday they’d shared a good laugh when he’d accidentally knocked off her glasses.
So her mother could go right ahead and claim that she was spoiling the kids. These were not spoiled kids. These were well-loved kids. At least she’d never left one of them standing in a blizzard for two hours after a junior-high dance. At least she’d never drunkenly snapped at one of them, “I hardly consider you college material.” At least she’d never locked one of them in a closet (a closet!) while entertaining a literal ditchdigger in the parlor.
Oh, God, what a beautiful world! The autumn colors, that glinting river, that lead-colored cloud pointing down like a rounded arrow at that half-remodeled McDonald’s standing above I-90 like a castle.
This time would be different, she was sure of it. The kids would care for this pet themselves, since a puppy wasn’t scaly and didn’t bite. (“Ho HO!” Robert had said the first time the iguana bit him. “I see you have an opinion on the matter!”)
Thank you, Lord, she thought, as the Lexus flew through the cornfield. You have given me so much: struggles and the strength to overcome them; grace, and new chances every day to spread that grace around. And in her mind she sang out, as she sometimes did when feeling that the world was good and she had at last found her place in it, “Ho HO, ho HO!”
Callie pulled back the blind.
Yes. Awesome. It was still solved so perfect.
There was plenty for him to do back there. A yard could be a whole world. Like her yard when she was a kid had been a whole world. From the three holes in their wood fence she’d been able to see Exxon (Hole One) and Accident Corner (Hole Two), and Hole Three was actually two holes that if you lined them up right your eyes would do this weird crossing thing and you could play Oh My God I Am So High by staggering away with your eyes crossed, going, “Peace, man, peace.”
When Bo got older, it would be different. Then he’d need his freedom. But now he just needed not to get killed. Once they’d found him way over on Testament. And that was across I-90. How had he crossed I-90? She knew how. Darted. That’s how he crossed streets. Once a total stranger had called them from Hightown Plaza. Even Dr. Brile had said it: “Callie, this boy is going to end up dead if you don’t get this under control. Is he taking the medications?”
Well, he was and he wasn’t. The meds made him grind his teeth and his fist would suddenly pound down. He’d broken plates that way, and once a glass tabletop and got four stitches in his wrist.
Today he didn’t need the meds because he was safe in the yard, because she’d fixed it so perfect.
He was out there practicing pitching by filling his Yankees helmet with pebbles and winging them at the tree.
He looked up and saw her and did the thing where he blew a kiss.
Sweet little man.
Now all she had to worry about was the pup. She hoped the lady who’d called would actually show up. It was a nice pup. White, with brown around one eye. Cute. If the lady showed up, she’d definitely want it. And if she took it, Jimmy was off the hook. He’d hated doing it that time with the kittens. But if no one took the pup he’d do it. He’d have to. Because his feeling was, when you said you were going to do a thing and didn’t do it, that was how kids got into drugs. Plus he’d been raised on a farm, or near a farm anyways, and anybody raised on a farm knew you had to do what you had to do in terms of sick animals or extra animals — the pup being not sick, just extra.
That time with the kittens, Brianna and Jessi had called him a murderer, getting Bo all worked up, and Jimmy had yelled, “Look, you kids, I was raised on a farm and you got to do what you got to do!” Then he’d cried in bed, saying how the kittens had mewed in the bag all the way to the pond, and how he wished he’d never been raised on a farm, and she’d almost said, “You mean near a farm” (his dad had run a car wash outside Cortland), but sometimes when she got too smart-assed he would do this hard pinching thing on her arm while waltzing her around the bedroom, as if the place where he was pinching was like her handle, going, “I’m not sure I totally heard what you just said.”
So, that time after the kittens, she’d only said, “Oh, honey, you did what you had to do.”
And he’d said, “I guess I did, but it’s sure not easy raising kids the right way.”
And then, because she hadn’t made his life harder by being a smart-ass, they had lain there making plans, like why not sell this place and move to Arizona and buy a car wash, why not buy the kids Hooked on Phonics, why not plant tomatoes, and then they’d got to wrestling around and (she had no idea why she remembered this) he’d done this thing of, while holding her close, bursting this sudden laugh/despair-snort into her hair, like a sneeze, or like he was about to start crying.
Which had made her feel special, him trusting her with that.
So what she’d love, for tonight? Was getting the pup sold, putting the kids to bed early, and then, Jimmy seeing her as all organized in terms of the pup, they could mess around and afterward lie there making plans, and he could do that laugh/snort thing in her hair again.
Why that laugh/snort meant so much to her she had no freaking idea. It was just one of the weird things about the Wonder That Was Her, ha ha ha.
Outside, Bo hopped to his feet, suddenly curious, because (here we go) the lady who’d called had just pulled up?
Outside, Bo hopped to his feet, suddenly curious, because (here we go) the lady who’d called had just pulled up?
Yep, and in a nice car, too, which meant too bad she’d put “Cheap” in the ad.
Abbie squealed, “I love it, Mommy, I want it!” as the puppy looked up dimly from its shoebox and the lady of the house went trudging away and one-two-three-four plucked up four dog turds from the rug.
Well, wow, what a super field trip for the kids, Marie thought, ha ha (the filth, the mildew smell, the dry aquarium holding the single encyclopedia volume, the pasta pot on the bookshelf with an inflatable candy cane inexplicably sticking out of it), and although some might have been disgusted (by the spare tire on the dining-room table, by the way the glum mother dog, the presumed in-house pooper, was now dragging her rear over the pile of clothing in the corner, in a sitting position, splay-legged, moronic look of pleasure on her face), Marie realized (resisting the urge to rush to the sink and wash her hands, in part because the sink had a basketball in it) that what this really was, was deeply sad.
Please do not touch anything, please do not touch, she said to Josh and Abbie, but just in her head, wanting to give the children a chance to observe her being democratic and accepting, and afterward they could all wash up at the half-remodeled McDonald’s, as long as they just please please kept their hands out of their mouths, and God forbid they should rub their eyes.
The phone rang, and the lady of the house plodded into the kitchen, placing the daintily held, paper-towel-wrapped turds on the counter.
“Mommy, I want it,” Abbie said.
“I will definitely walk him like twice a day,” Josh said.
“Don’t say ‘like,’ ” Marie said.
“I will definitely walk him twice a day,” Josh said.
Okay, then, all right, they would adopt a white-trash dog. Ha ha. They could name it Zeke, buy it a little corncob pipe and a straw hat. She imagined the puppy, having crapped on the rug, looking up at her, going, Cain’t hep it. But no. Had she come from a perfect place? Everything was transmutable. She imagined the puppy grown up, entertaining some friends, speaking to them in a British accent: My family of origin was, um, rather not, shall we say, of the most respectable …
Ha ha, wow, the mind was amazing, always cranking out these—
Marie stepped to the window and, anthropologically pulling the blind aside, was shocked, so shocked that she dropped the blind and shook her head, as if trying to wake herself, shocked to see a young boy, just a few years younger than Josh, harnessed and chained to a tree, via some sort of doohickey by which — she pulled the blind back again, sure she could not have seen what she thought she had—
When the boy ran, the chain spooled out. He was running now, looking back at her, showing off. When he reached the end of the chain, it jerked and he dropped as if shot.
He rose to a sitting position, railed against the chain, whipped it back and forth, crawled to a bowl of water, and, lifting it to his lips, took a drink: a drink from a dog’s bowl.
Josh joined her at the window.
She let him look.
He should know that the world was not all lessons and iguanas and Nintendo. It was also this muddy simple boy tethered like an animal.
She remembered coming out of the closet to find her mother’s scattered lingerie and the ditchdigger’s metal hanger full of orange flags. She remembered waiting outside the junior high in the bitter cold, the snow falling harder, as she counted over and over to two hundred, promising herself each time that when she reached two hundred she would begin the long walk back—
God, she would have killed for just one righteous adult to confront her mother, shake her, say, “You idiot, this is your child, your child you’re—”
“So what were you guys thinking of naming him?” the woman said, coming out of the kitchen.
The cruelty and ignorance just radiated from her fat face, with its little smear of lipstick.
“I’m afraid we won’t be taking him after all,” Marie said coldly.
Such an uproar from Abbie! But Josh — she would have to praise him later, maybe buy him the Italian Loaves Expansion Pak — hissed something to Abbie, and then they were moving out through the trashed kitchen (past some kind of crankshaft on a cookie sheet, past a partial red pepper afloat in a can of green paint) while the lady of the house scuttled after them, saying, wait, wait, they could have it free, please take it — she just really wanted them to have it.
No, Marie said, it would not be possible for them to take it at this time, her feeling being that one really shouldn’t possess something if one wasn’t up to properly caring for it.
“Oh,” the woman said, slumping in the doorway, the scrambling pup on one shoulder.
Out in the Lexus, Abbie began to cry softly, saying, “Really, that was the perfect pup for me.”
And it was a nice pup, but Marie was not going to contribute to a situation like this in even the smallest way.
Simply was not going to do it.
The boy came to the fence. If only she could say to him, with a single look, Life will not necessarily always be like this. Your life could suddenly blossom into something wonderful. It can happen. It happened to me.
But secret looks, looks that conveyed a world of meaning with their subtle blah blah blah — that was all bullshit. What was not bullshit was a call to Child Welfare, where she knew Linda Berling, a very no-nonsense lady who would snatch this poor kid away so fast it would make that fat mother’s thick head spin.
Callie shouted, “Bo, back in a sec!” and, swiping the corn out of the way with her non-pup arm, walked until there was nothing but corn and sky.
It was so small it didn’t move when she set it down, just sniffed and tumped over.
Well, what did it matter, drowned in a bag or starved in the corn? This way Jimmy wouldn’t have to do it. He had enough to worry about. The boy she’d first met with hair to his waist was now this old man shrunk with worry. As far as the money, she had sixty hidden away. She’d give him twenty of that and go, “The people who bought the pup were supernice.”
Don’t look back, don’t look back, she said in her head as she raced away through the corn.
Then she was walking along Teallback Road like a sportwalker, like some lady who walked every night to get slim, except that she was nowhere near slim, she knew that, and also knew that when sportwalking you did not wear jeans and unlaced hiking boots. Ha ha. She wasn’t stupid. She just made bad choices. She remembered Sister Lynette saying, “Callie, you are bright enough but you incline toward that which does not benefit you.” Yep, well, Sister, you got that right, she said to the nun in her mind. But what the hell. What the heck. When things got easier moneywise, she’d get some decent tennis shoes and start walking and get slim. And start night school. Slimmer. Maybe medical technology. She was never going to be really slim. But Jimmy liked her the way she was. And she liked him the way he was. Which maybe that’s what love was: liking someone how he was and doing things to help him get even better.
Like right now she was helping Jimmy by making his life easier by killing something so he — no. All she was doing was walking, walking away from—
What had she just said? That had been good. Love was liking someone how he was and doing things to help him get even better.
Like Bo wasn’t perfect, but she loved him how he was and tried to help him get better. If they could keep him safe, maybe he’d mellow out as he got older. If he mellowed out, maybe he could someday have a family. Like there he was now in the yard, sitting quietly, looking at flowers. Tapping with his bat, happy enough. He looked up, waved the bat at her, gave her that smile. Yesterday he’d been stuck in the house, all miserable. He’d ended the day screaming in bed, so frustrated. Today he was looking at flowers. Who was it that thought up that idea, the idea that had made today better than yesterday? Who loved him enough to think that up? Who loved him more than anyone else in the world loved him?
Her.
She did.
