XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

“Друг — это другой я.”

Зенон Элейский.

“Друг должен быть достаточно похож на меня, чтобы он смог понять меня и, при этом, достаточно быть другим, отличным, чтобы оставаться для меня интересным,” — говорил он мне. И ещё в тот момент эти два слова -“друг” и “другой” — показались мне совершенно нечестно сближенными нашим языком.

Конечно, если бы в то время я хоть немного задумывалась, то сразу стало бы понятно, что большинство его мыслей были пресны, безвкусны и подогревались только пламенем его внешнего высокомерия. Но я, не задумываясь об этом, жадно проглатывала и впитывала каждую из них, решив, что выяснить их полезность я смогу позже. А все потому, что я видела, как в нем зрел страх, что он останется несорванным плодом, так и сгнившим на ветке за ненадобностью, поэтому пыталась показать, что на каждую его идею найдётся свой едок.

Я росла вслед за ним, и в итоге его пренебрежение к некоторым людям передавалось мне по наследству, его ненависть или страсть к определённым книгам или фильмам становились и моими тоже. Мы делили с ним вкусы в музыке, искусстве, еде и одежде. Так что не было ничего удивительного в том, что я переняла так же и некоторые, если не все, из его идей.

До сих пор вспоминаю, как горели глаза, гудела и густела внутри кровь каждый раз, когда я думала, что добралась до какой-то скрытой истины, после того как слышала от него его очередные возгласы:

“Никогда не сожалей о лжи, быть пойманным на ней — вот то единственное, что достойно порицания!” — посоветовал он, хоть я его об этом не просила.

“Никогда не говори “простите” или “извините”. Говори “извиняюсь”, ведь это значит извиняю самого себя,”- учил он, каждый раз, когда я забывала или оговаривалась.

“Никогда не спрашивай “могу ли я.”, звучит, будто ты сомневаешься в своих способностях,” — вечно поправлял меня в магазинах.

“Запомни, никогда ни у кого ничего не проси, так они поймут, что ты слабее,”- выговаривал он, вцепившись в свой голос, настаивая на враждебности всех вокруг.

Подобные отрицания и запреты все время сопровождали его, что не было редкостью в нашем возрасте. Все эти чрезмерные требования к миру и навязчивая нетерпимость ко всему, что не соответствует его представлениям об идеале, встречались каждому человеку на определённом этапе его взросления, однако он отрицал и обвинения в бушующем проявлении юности, заявляя, что лишь работает подобно скульптору, срезая все лишнее, и оставляя одну лишь пустую форму, в которой позже могут вырасти приличные идеи.

Так он работал и с собой, пытаясь вечно срезать все неаппетитное, но слишком часто промахиваясь. Видимо, его рука часто дрожала, направляемая склизким страхом показать себя настоящего, срезать слишком много.

Помню, как он сказал мне, что предпочитает ягоды фруктам, ведь большинство ягод внутри такого же цвета, как и снаружи, а значит им нечего скрывать, даже когда срезаешь с них верхний слой. Возможно, тогда я уделила этим его словам слишком мало внимания.

Подобные небольшие откровения всегда происходили ближе к ночи, а когда я упомянула об этом в нашем разговоре, он сказал, что мысли, подобно кошкам — ночные животные, чью добычу лучше рассматривать при дневном свете.

Днём же его мысли иногда становились сухими и режущими, как свирепый рваный воздух ранней весной. В это время он никогда не боялся крикливых формулировок и подбирал слова со вкусом, со вкусом фасоли, утопленной в кетчупе, и маленьких карамелек, расцарапывающих десна и язык. Слова, всегда охотившиеся в стае, становились хищниками-одиночками и одно аккуратно брошенное слово могло ещё долгое время терзать человека.

Единственной его целью было задеть кого-нибудь и этот “кто-то”не имел значения, всю закипающую в нем злость нужно было направить хоть на кого-то, помимо его самого. Тогда он считал, злость своей самой сильной эмоцией питающей и направляющей его. Сейчас мне кажется, что его страх, поглощающий все вокруг, был куда сильнее и беспощаднее.

Он боялся, окончательно потерять веру в собственную уникальность, боялся показаться недостаточно интересным или слишком глупым и слабым, поэтому и пытался постоянно вылепить из себя кого-то другого. Но больше всего он боялся быть пойманным на лжи, и, видимо поэтому, решил спрятаться.

Иногда я до сих пор задумываюсь, каким он стал теперь. Задаюсь вопросом, какая мысль пугает меня больше, что он не изменился вовсе, или изменился настолько, что встреться мы спустя столько времени, я уже не узнаю в нем своего старого друга.