Дитя залива
Пролог
Бурый,
Финский залив
понурый
рябит, шершавый,
пахнет
петербургской отравой.
Носит
кораблей стаи,
сажая на мели местами.
Хмурится,
мрачный,
мутный,
вдыхает воздух
прозрачный.
Держит Котлин,
что Петром для Кронштадта присмотрен.
Плещется
в яме ему отведённой,
колечется,
не до конца опорожнённый.
К заливу, окаймлённому страной,
Нева тянется струной.
Вбирает он реки живительную нить,
с большим усильем
разбавляя синим
своей повседневной воды финифть.
І
История про этого человека
происходит в Санкт-Петербурге
начала XX века.
Один,
среди написанных им же картин,
жил художник Иван
в бардаке,
на чердаке,
что за копейки был сдан.
Запрелый,
ветром пронизанный,
солнцем обласканный, облизанный,
заплесневелый,
он служил домом
угрюмым и томным.
Иван не работал нигде.
Часто нуждался в еде.
Обед и завтрак —
краюха хлеба.
Что будет завтра
он в веденьи
не был.
Нередко
на улице с жадностью поднимал
упавшую наземь монетку.
На картинах
зарабатывал мало —
общественность странным
его исскуство считала.
Иван рисовал,
вокруг что видел,
в каком бы то ни было виде.
С раннего детства
к нему приходили животные разные:
добрые и опасные;
не помогали
никакие средства,
не оказывали влияния
на неокрепшее
мальчишеское
сознание.
Потом
являлись более странные вещи,
притом
животных похлеще.
Но он знал,
что это видения,
фрагменты сна,
плоды воображения.
В 20 лет
Иван купил себе мольберт,
снял чердак,
в доме недалеко от залива,
от которого отделяла
зданий черта,
столпившихся у берега
горделиво;
картины начал писать,
изображал, соблюдая детали,
всё,
что небеса
ему посылали.
Народ
не принимал
стиль тот.
Всё глумился
над работой художника.
Часто едкие слова
вонзались
в его уши
ножиком.
Не привыкли люди
видеть с плавающими рыбами
студень;
после женского тела с конской главой
долго слышался дамский
из-за угла вой,
а мужчины у картины у той
пророчили Ване
его будущую в заключеньи
юдоль.
День за днём
он, продавая, слышал,
как шёпотом,
будто камыш ветром колышим,
прохожие нелестно кричат о нём.
Нечасто
кто-то,
покупая хотя бы за полрубля,
доставлял ему счастье.
Иван так и выживал,
нитью жизни плетя
свои кружева.
II
Однажды
во время одной из к заливу прогулок,
тот мятежен был даже
и гулок.
Небо чернело,
свой вездесущий гнёт
распространяя на остатки народу.
Иван шёл с мольбертом вперёд
к спуску в воду.
Берег.
Финский в конвульсиях
бился слабо мухой в паутине.
Вдруг он внезапно вздулся,
был быстро запечетлён
на картине.
Волнами
вкруг одного места
ввысь подался,
всплески танцевали около
в темпе вальса.
Иван видение старался воспроизвести
во всех подробностях,
используя свой стиль.
Там,
бурлило где,
девушка появилась на воде.
Дрогнула кисть,
свело пальцы,
выпала кисть,
Иван,
застыв,
любовался.
Он был чувством охвачен
незнакомым,
неведомым раньше,
новым,
которое сразу
захватило его разум,
взяло под контроль его голову,
одно,
искаверкало,
выпоров плетью
голого.
Он не мог оторвать ненасытного взгляда
от того, как по усмерявшейся глади
ступала легко его лада.
Когда
залива дитя
на землю ступило,
из-за туч показалось
светило.
Не колеблясь,
Иван,
будто был
на это призван,
протиснул к ней руку
сквозь воздуха толщу,
она приняла этот жест,
и оба направились молча
в ванин подъезд.
III
Дверь под треск отперлась
и под стук.
Пыль-овец разметал по полу
ветер-пастух.
Вошла дева,
легко ступая.
Не смущала её
обстановка скупая.
После долгих раздумий
Иван сказал вдруг,
собравшись с силой:
— Привет.
Ответ был упруг:
— Здравствуй, милый.
Около трёх минут
в тишину
был чердак окунут.
За молчаньем
объёмным,
обильным,
как кнутом по ушам
кто-то бил им,
последовал щёлк,
всё из оцепинения вышло,
легко колыхались
волосы девы, как шёлк,
воздухом из оконного дышла.
Иван
столько хотел передать
в огромном словесном грузе ей,
но понимал,
что та была
выдумкой
лишь,
иллюзией.
И она
тогда
начала наконец.
Зародился голый
разговор-птенец.
Питался словами,
сил набирался,
рос,
в жизни первыми
покрылся перьями
и взринул в небо
здоровый дрозд.
…Белая ночь
сон, елико могла,
отгоняла.
Но вскоре
совсем
приковали
к себе
подушка и одеяло.
Деву
Иван
уложил на кровать,
а сам лёг на ковёр,
что был плотен и твёрд,
стал на нём почевать.
…Осверепело
Аврора горела
слепила лицо художника,
он подумал:
«Гелиос, эй!
Что взлетел в эмпирей?
Попридержи свои вожжи-ка!»
Надо вставать.
Было двенадцать.
Рядом спала
подруга-галлюцинация.
Странно.
Эта была чересчур продолжительна.
Сколько в сознаньи ещё будет жить она?
Иван хотел
всегда находиться с ней рядом,
сплетения чувствовать тел,
касаться друг друга взглядом…
…Обноски надев,
он спустился по лестнице
на улицу,
где что-то люди бесятся.
Завидев его,
народ всполошился,
словно почувствовал шильце,
начал пальцами тыкать,
шептаться,
и всё одновременно,
как приказ им
отдали по рации.
По сторонам озираясь поспешно,
Иван неловкость почувствовал
бешеную.
Дойдя до киоска,
он по привычке
начал читать
заголовки газет,
зажатые тесно в ковычки…
и обомлел.
Страх заскорлузлый
пробрался на ложе,
стал белым, как мел,
выплеснулся пóтом на коже.
Иван прочитал:
«Вчера девушка вышла из вод».
И дальше:
«На Финском заливе
в день тот
люди увидели девушку,
что вышла из глубины на вóду,
затем прошагала до берега,
где, оказав милость,
художник Иван руку подал,
и оба пошли в Петрограда сторону.
Так
это
случилось.»
Эпилог
Живёт залив,
изрезан судами,
плодящихся быстро с годами.
Живёт, одинокий,
трётся о город,
как кот о ноги.
Тихо мурлычет волнами
песню, что навеяна снами.
Плавно качается его колыбель,
окуная в мечт карамель.
М. Герц
