X Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Скорбной славой окружён

Уголок под солнцем Волги,

Там не воин спит с ружьём,

А ребёнок одинокий.

Дж. Агинский

Меня звали Таня, фамилия Савичева. Мне было 14 лет, когда 1 июля 1944 года меня не стало.

Не люблю вспоминать последние годы своей жизни, потому что даже сейчас мне становится очень страшно. И всё-таки я хочу рассказать вам о них, но начну с начала, с хорошего, тёплого.

Я родилась в солнечный морозный день 23 января 1930 года в селе Дворищи под Гдовом, совсем недалеко от Чудского озера. Но всё моё детство прошло в Ленинграде. У нас была большая и дружная семья: папа – Николай Родионович, мама – Мария Игнатьевна, две сестры Женя и Нина и два брата Лёня, но мы звали его Лёка, и Миша. Я была самой младшей.

У моего отца была булочная, в которой ему помогала мама и братья папы Дмитрий, Василий и Алексей.

Однажды, даже не знаю почему, у папы отняли его булочную и всех нас выселили из Ленинграда. Потом нам удалось вернуться, но, пока мы находились в ссылке, папа заболел, а потом умер.

Из-за ссылки нам, почему-то, нельзя было получать высшее образование, поэтому Нина и Женя работали на Невском машиностроительном заводе, Лёка служил строгальщиком на Судомеханическом заводе, а Миша был слесарем-сборщиком. Мама стала белошвейкой.

Было тяжело, но мы не падали духом. В нашей квартире было много музыкальных инструментов: пианино, балалайка, мандолина, поэтому в свободное время мы устраивали домашние концерты: Лёка и Миша играли, мы с мамой пели, а Женя и Нина подпевали.

Сёстры часто рассказывали мне о работе, о спорте, о друзьях. Я очень любила их слушать. А ещё мне нравилось разговаривать с моим дядей Василием. Мы часто гуляли вдоль Невы. У него можно было спросить всё-всё, и он отвечал, объяснял, рассказывал.

И всё у нас было хорошо: Женя вышла замуж и переехала от нас, я заканчивала 3 класс. Лето 1941 года мы собирались провести в Дворищах у маминой сестры.

22 июня 1941 года моей бабушке Евдокии, которая жила с нами, исполнилось 74 года, после все мы собирались отправиться в путь. Но… началась война, которая всё решила за нас, которая определила, где и как мы проведём это лето, осень, зиму.

В первые дни войны Лёка, дядя Василий и Алексей отправились в военкомат, но получили отказы. У Леонида были проблемы со зрением, а дяди не подходили по возрасту.

Нина с заводскими сослуживцами стала рыть окопы, а потом начала дежурить на вышке поста воздушного наблюдения.

Женя тайком от мамы и бабушки стала сдавать кровь для спасения раненых.

Маму отправили на производство военного обмундирования.

А я, как десятки детей-ленинградцев, помогала расчищать чердаки от мусора, собирала стеклянную тару для зажигательных бутылок.

9 июля узнали, что захвачен Псков, а от Миши, который там находился, не было никаких вестей, поэтому мы думали, он погиб.

А 8 сентября фашисты взяли наш город в кольцо. Началась блокада. Никакого продовольствия не поступало. И только обстрелы и бомбардировки проводились как по часам.

Сначала мы не знали о кольце, а потом наступил голод…

В декабре остановилась работа транспорта, улица были занесены снегом. Женя и Нина ходили на завод пешком почти по 7 километров, часто, чтобы сохранить силы для второй смены, оставались там ночевать.

Однажды, 28 декабря, Женя не пришла на работу, Нина забеспокоилась, отпросилась с ночной смены, чтобы проверить, что случилось. Женя умерла у неё на руках.

У меня была записная книжка с алфавитом, Лёка когда-то подарил, чтобы не забыть, наверное, на букву «Ж» я написала: «Женя умерла 28 дек. в 12.00 час утра 1941 г».

С каждым днём становилось всё страшнее, но нельзя плакать, нельзя сдаваться…

А в начале января сильно заболела бабушка, но в больницу идти отказалась – там и так всё переполнено. Бабушка умерла 25 января. И я сделала ещё одну запись на букву «Б»: «Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г».

В это же время из города эвакуировали детей, мне покинуть город не удалось.

Нина и Лёка домой почти не приходили – завод перевели на казарменное положение.

Так прожили ещё месяц. А 28 февраля был сильный артобстрел города, Нина не пришла домой, а мы очень ждали. Но плакать, почему-то, не хотелось, ещё жила надежда, записывать эту дату не стала, наверное, просто не верила, не хотела верить.

А 17 марта умер Лёка – не проснулся, не хватило сил. Сквозь слёзы я выводила буквы и цифры на листе с буквой «Л»: «Лёка умер 17 марта в 5 час утра в 1942 г»

За Лёкой ушёл мой любимый дядя Вася, а потом и дядя Лёша. Их даты я тоже записала на букве «Д»: «Дядя Вася умер в 13 апр. 2 ч. ночь 1942 г», «Дядя Лёша 10 мая в 4 ч дня 1942 г».

Через 3 дня, утром 13 мая, не проснулась и мама. Не хочу произносить «умерла», она не умерла, она не проснулась. Записала на букву «М»: «Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г».

Вот и всё… Никого не осталось, только я – Таня: «Савичевы умерли», «Умерли все», «Осталась одна Таня»…

Первый день своего одиночества я провела у подруги Веры Николаенко, она жила этажом выше. Раньше мы с ней часто встречались, но во время Блокады Верочка почти не выходила из дома. А вечером мама Верочки зашила мамино тело в серое одеяло, а её отец на тележке отвёз его за Смоленку, в ангар, куда свозили мертвых со всего Васильевского острова.

Утром ушла, с Верочкой мы больше не встречались.

В тот день я отправилась к бабушкиной племяннице тёте Евдокии, из нашей квартиры взяла только шкатулку, в которой лежала мамина свадебная фата, венчальные свечи и свидетельства о смерти, всего шесть штук. Даже не знаю, зачем мне это нужно было, возможно, чтобы сохранить частицу моих родных, а может, чтобы, когда меня найдут, узнали – кто я, чья я.

Тётя Евдокия работала на заводе, и, когда уходила, отправляла меня на улицу. Был май, но мне, почему-то, всегда было холодно, поэтому зимние вещи я не снимала, а ещё очень хотелось спать, всегда… Веки так и закрывались. Часто я засыпала прямо под дверью, на лестнице, там тётя меня и находила.

А потом меня оформили в детский дом, чтобы я смогла эвакуироваться.

В августе 1942 года нас, 125 детей, перевезли в посёлок Красный Бор. Сначала мы все были на карантине, а потом у меня одной выявили туберкулёз. К другим детям меня не пускали, со мной вообще никто не общался, ну почти никто, медсестра Нина Михайловна пыталась облегчить мою жизнь. И знаете, её это почти удалось – я начала ходить: сначала на костылях, а потом держась за стенку.

Полностью восстановиться мне всё же не удалось, и меня перевели в дом инвалидов, там мне стало ещё хуже.

Я так не хотела умирать, хотела повзрослеть, чтобы увидеть Победу, чтобы помнить о том, что случилось, чтобы помнить о тех, кто ушёл: о папе, о маме, о родных.

Каждый день я чувствовала, что жизнь по крупицам покидает моё тело, начала сильно болеть голова, а потом, в день моей смерти, я вовсе ослепла.

Медсестра Анна Михайловна, которая ухаживала за мной в доме инвалидов, и больничный конюх похоронили меня на местном кладбище, как безродную, но мне было уже всё равно.

Сначала я не поняла, почему вижу себя (как сильно я, оказывается, изменилась), пыталась говорить с окружающими, меня не замечали, мне не отвечали.

А потом всё встало на свои места, я поняла всё – Савичевых не осталось, никого, пора сделать запись на букву «Т». Но страшно не было, наоборот, стало легче, свободнее.

В небесном краю, куда я попала, встретила папу, маму, бабушку, всех, о ком остались записи в книжке, там на земле. Но Нины и Миши там не было, значит, сердце не ошиблось, значит, правильно, что их не записала.

Через некоторое время мою книжку с записями нашли, даже в музее выставляли, интересно, зачем. Что в ней такого?

А потом на нашем доме установили Памятную доску, а моим именем даже планету назвали. Никак не могу понять, почему именно Я? Ведь таких же, как я, были десятки, сотни, тысячи. Сотни тысяч было тех, кто воевал на передовой, обеспечивал фронт необходимым из тыла.

Скажу честно, я по-прежнему иногда наблюдаю за теми, кто живёт сейчас в моём родном городе, ходит по знакомым улицам. Я даже немного им завидую. И верю, что память о тех, кто уже не вернётся с войны, никогда не исчезнет, что священные страницы истории навсегда сохранят их имена, а сердца людей – гордость.