Девочка Надя, чего тебе надо…
Надя думает, что её папа – лучший на свете.
У него большие ладони с загрубевшими подушечками пальцев и рабочие руки. Любит Надя его руки – помнит, как таскал её, ещё семилетнюю девчушку, на своих сильных руках, щекотно задевая шершавыми пальцами детскую спинку, поглаживая. Рассмеётся она, глупая, да бежать в чисто поле – только пятки розовым сверкают. А папа, знай, усмехается в рыжие усы, глаза у него сверкают, как речка на солнце.
Помнит Надя: папа добрый, смешливый. Ни с кем не поссорится, никому слова грубого не скажет. Голос у него такой, какой не бывает у злых людей – низкий, хриплый, и ему доверять хочется – и Надя доверяла. Верила в папу. А как известно, то, во что ты сильно веришь, вскоре становится твоим миром – это Надя поняла, когда папа стал большим-большим, настолько, что не помещался в её маленьких серых глазках, заслоняя собой все, оставляя лишь кошку Танюху и конфеты «Гусиные лапки».
Вот Наде девять – она совсем не чувствует себя взрослой, когда сидит у папы на коленях, чистит картошку грязно-желтого цвета. Невдомек ей, маленькой, отчего у папы в глазах больше не бьется озорной огонек и почему между бровей у него залегла морщинка. Странно это ей, привыкшей к папиным шуткам.
Смеется Надя, наигранно и жалко, словно говоря, мол, что же ты, папа, забыл про меня? И тянется крошечной ладошкой к его переносице – гладит с нажимом, стирает грустную морщинку. Папа вдруг смотрит на нее – долго, в самую душу – и как засмеётся. А если папа засмеётся, то его уже не остановить – летит по всей комнате раскатистый смех, напоминающий икание акулы. Надя не знает, икают ли акулы, но уверена, что если и икают, то только так, и тоже радостно смеется, подражая папиному акульему смеху.
На горизонте осень, а Наде двенадцать. Они с папой сидят за столом и пьют горячий безвкусный чай с малиной. Сегодня папа приходит веселый и шутливо говорит ей: «Если Вы, мадемуазель, меня любить не будете – я устрою побег» — и целует Надину руку, словно важной даме. Они весело хохочут и танцуют вальс на старом потрескавшемся полу, а папа напевает какую-то мелодию, широко улыбаясь ей. В тот вечер Надя не знает, что это его предпоследняя настоящая улыбка.
Наде четырнадцать. Вокруг совершенно неожиданно и нежданно гремит вторая мировая. Папа, кажется, доволен: теперь он в отряде партизан, автоматчик. Это было его одержимостью в последнее время, и Надя папой гордится: Коля Голубев достает товарищам такие мины, которые знатно сокращают число гестаповцев. Кажется, что папа везде и одновременно нигде: его мины под вагонными составами, цистернами, котлами паровозов.
Папа, уже немолодой, слушает сведения о результатах диверсий с плохо скрываемым волнением и на задании не уходит до взрыва: ждет, когда покажется поезд с востока – смотрит и слушает. Ощущает.
Как-то папа сказал ей: «хочешь жить – умей вертеться» и бесконечно грустно посмотрел в её, Надькины, глаза.
Папа много про войну думал – это было видно. Да и кто ж в такое время про неё не думает? Сидит вечером на лавке, смотрит в пол. Говорит, мол, все мы, Надя, дышим воздухом, взятым взаймы. А ещё: «Есть подозрение, что им приятно, когда нам больно». И так ей грустно от этого становится, такая животная тоска её охватывает… Поднимается Надя, обнимает отца порывисто, и говорит, что на фронт пойдет — всё изменит.
Папин голос почти не слышит, но ответ – слишком равнодушный и простой -помнит до сих пор:
— Не влезай, Надька. Убьет.
Надя все ещё думает, что её папа – лучший.
Его не стало три года назад.
***
Это был хороший день – воздух был прозрачный и легкий. Последний хороший день. Надька знает – все трагедии так начинаются. Это как когда ты купил мороженое в третий раз в своей жизни и исполнен восторгом, счастьем, а потом узнаешь, что у Витьки, твоего друга, заболело горло. Узнаешь слишком быстро, чтобы осознать это в полной мере, и на тебя нападает яростное чувство вины за свое сиюминутное счастье, которое не дает тебе покоя, внушая отвращение к своим же радостным порывам.
Вот и в тот день все случилось так же. Тогда Надя лишь посмотрела на стоящую у порога штаба Катю с легким беспокойством и навсегда запомнила эти последние секунды спокойствия и счастья. А затем девушка закрыла дверь, открыла рот и, заливаясь слезами, рассказала о произошедшем … и перевернула с ног на голову весь ничтожный маленький мирок девочки Нади, у которой в сердце место было лишь для папы, кошки Танюхи и конфет «Гусиные лапки».
Рассказала все: как папу, связанного, допрашивали и как упрямо он ни слова не сказал своим мучителям, как били его до тех пор, пока он мог стоять на ногах, как сказал он ей – Кате — шепотом: «Ты еще можешь убежать. Ноги молодые. Зайди к моей, передай привет. Пусть Надька в отряд идет. Передай привет, Катя» и как бросили его, бедного, в прорубь.
В тот день ее глаза в первый и последний раз загорелись ненавистью, и вся она обратилась в отчаянный крик обиженной детской души, вся сквозила болью и горечью. В тот день Надя твердо решила – она пойдет на фронт. И в отряд, и в партизаны – пойдет, но сначала подготовится. Ведь всем известно, что родительские раны не заживают. «Детские тоже» — сказала тогда Надя.
***
Наде семнадцать. Она — худенький бледный подросток, и руки у нее все те же, детские. Про таких, как она, говорят: «совсем ребенок», но под тонкой кожей вполне ощутимо перекатываются мышцы, потому что когда больно снаружи, по-настоящему, адски, — не так больно внутри. Надя знает, ведь ей чертовски хочется бежать от проблем, но парадокс в том, что главная проблема — она сама. Ее голос до сих пор дрожит, когда она произносит «папа», а в глазах еще не угасло отчетливое пламя. Смотрите, оно осветит самую мрачную ночь, но никто никогда не узнает, как она одинока в этом мире. Надя думает, что сможет сделать свое горе таким глубоким, тайным, что никому не придет в голову даже соболезновать ему. Она запрячет свою трагедию в самую глубину своего маленького сердца и угрюмо спросит:
— Оружие дадите? Я пришла в отряд.
Но Наде семнадцать. А в глазах у нее — пламя, потому ей клятвенно обещают:
— Поживешь, освоишься, — тогда и дадим.
Наде ждать не хочется: она давно научилась стрелять из винтовки, но все равно выполняет все задания — сначала хозвзвод, уход за лошадьми и чистка картошки на кухне, а потом, авось, и до разведки доберется.
В январе нежданно грохают морозы — Наде это не важно, ведь к ней присматриваются и, кажется, хотят сделать связным. Она с завидной регулярностью приходит осведомляться: когда наконец дадут ей винтовку? Уж пора, на самом деле: она сдала экзамен по строевой подготовке на «отлично» и стоит в одной колонне с лучшими.
Надя видит, что капитан колеблется — она молодая и в глазах у нее полыхает детская обида.
— Ты же девушка, — наконец говорит он, — тебе будет трудно.
Надю коробит от этих слов, но она не подает виду — говорит спокойно, просто, явно смущая этим капитана еще больше:
— А я не прошусь в партизаны. Я буду делать все, что вам нужно. Все задания. Только оружие мне дайте. Для души, — невесело усмехается она.
Капитан молчит, и Надя уходит. Глаза других — наша клетка, их мысли — наша тайна.
Тем не менее, через неделю она связной, а в руках ее — пресловутая винтовка. Надя радуется и слышит за спиной:
— Не рано ли ей?
— Что поделаешь, надо, — тяжелый вздох.
— Ей семнадцать.
Надя по голосу слышит: им ее жалко — а ей весело. Впервые за три года, по-настоящему весело. Должность связного ей по душе — она ревностно исполняет свои обязанности, передает сведения командиру и даже добавляет свои. Ее лицо серьезно — она давно не улыбалась — и стало похожим на маску. Лишь вечерами глаза живеют — ее мучит чувство незавершенности, ее мучит совесть.
Надя ждет своего шанса — обхватить ствол рукой, поднести другую к спусковому крючку. Выстрелить. Встать, зацепившись ногами, упереть приклад в плечо, отклониться. Скользнуть большим пальцем по крючку, мягко коснуться скобы. Нажать на курок. Выстрелить… Или, может быть, лечь? Упереть приклад в плечо, а дуло — на уровне глаз? Прицелиться. Снять винтовку с предохранителя, задержать дыхание.
Выстрел. Выдох.
Все патроны холостые, и все в центре. Надя чувствует винтовку — ее движения доведены до автоматизма, ей кажется, что ее МС-74 — это продолжение ее тела. В такие вечера она на миг становится беззащитной маленькой девочкой Надей, и все, чего ей хочется — чтобы папа снова гладил её по спине шершавыми пальцами. Но наступает утро, и, задерживая дыхание перед выстрелом, Надя становится взрослой и сильной — грустными вечерами ей страшно от того, что страха в ее душе теперь нет. Надя знает — ее винтовка по умолчанию заряжена и, кажется, теперь она поняла, что есть свобода. Утрата всяких надежд была ее свободой.
***
Наде почти восемнадцать – впереди виднеется мост, и начинается день. Надя ждет. Ждет, как когда-то ждал ее папа. Смотрит и слушает: солнце превращается в размытое марево, она чувствует горький привкус летней дороги и отзвуки цикад в высокой полыни. Ощущает. Впереди блестит река – искрится, как когда-то искрились глаза папы – сверкает вдали рыбьей чешуей.
Впереди далеко не светлое будущее, – понимает Надя, — война только набирает обороты, и на задворках страны страдает куча равных ей маленьких Надь с грустными глазами и дикими сердцами – от таких всегда жди проблем. Она знает это чувство, знает липкий вкус, остающийся навечно; знает, что такие люди опасны – они напрочь лишены надежд и знают, что переживут. Надя-то понимает, но сегодня ей отчего-то легко на душе – она чувствует чем-то внутри свой шанс, видит на берегу перебегающие силуэты неизвестных людей.
И точно – после ответа: «мы партизаны» раздается пулеметная очередь. Стреляют много и беспорядочно – пули летят во все стороны. Надя вдруг первая срывается с места и истошно, весело, во всю силу легких кричит:
— Вперед, товарищи! За Колю Голубева! Ура-а-а!
И разведчики, крича и стреляя, дружно грянули в ответ:
— Ура-а-а! – и бросились к мосту.
Надя счастлива, впервые за три года по-настоящему счастлива. Надя думает: «В моем разбитом сердце, в моей грустной жизни по-прежнему есть место для тебя. Оно пусто и напоминает мрачный сад с мертвыми цветами, но оно ждало этого момента и хранило в себе любовь.
Мой любимый папа, пожалуй, я никогда и никого не любила, кроме тебя,» — и привычным движением обхватывает ствол винтовки рукой – сегодня она это сделает.
