Дербент.
Лехрасп сегодня не спал. Никто из жителей Дербента не сомневался, что он не Лехрасп, однако же этому препятствовало то, что о нем о Лухраспе, как он себя ещё называл, никто не слышал. Человек, что для тебя город, то для другого — дом.
Лехрасп поднялся с циновки и кровь тяжело, как волы в гору, стала подниматься к его созревшей на нитях закатного солнца голове. Пришло время молитвы. Теперь, когда он встал, стала заметно, как он высоко подвешен над полом. Казалось, стоит ему упасть, и голова Лехраспа разобьется, как камень Иерусалима. Тогда он осторожно спустился на колени, и, придерживая кудлатую голову, приземлил её на лоб с неизведанным доныне трепетом, будто сосуд на пиру у Валтасара. Из пробитого мелкого окошка в комнату проскользнул не теплый ветер, и волосы на затылке Лехраспа отозвались звоном серпоносных колесниц Дария. Страх глухо воткнулся в Лехраспа, и тот заметался, не отнимая головы от глиняного пола. Сердце его потемнело, пыль плясала вокруг немощных глаз. Кто-то тащил его на празднество, за стол Злого, разделить его радость. Кто-то завопил: «Посмотри, посмотри! – Ахурамазда лежит — видит и не остановит?» Лехрасп зажмурил веки и зрачками зашарил по полотну кожи. Кто-то завопил, как женщина, как мать безресничных тюрок: «Посмотри! – мы пьем и едим за Друдж, и словословие наше не исчерпается. Какой же закон тогда истинен, скажи, Лухрасп? А, Лухраспик?»
Лехрасп спешно поцеловал пол и вскочил. В его глазах блаженство обретало сущность, проявляло отражение. Он чувствовал, как медные, позабывшие Саошьянту глаза развернулись и слились с известняком стен.
Ужас его прошел, когда он понял, сколько страшно для него было услышанное, что, как претит ему мысль об отречении, от спящего, приземлившегося у его ног фаравахара, так отвратительно и безумно для него наваждение. Дух несчастного Лехраспа успокоился. Будто мальчик, он в уме резвился и ласкался собственной душой после того, как не предал доверия существа нежного и малого, но породившего его.
Дверь пустило солнце на ночлег, — посреди комнаты стоял мужчина, с охотничьей бородой и в серебряном кофтане с пуговицами поверх платья цвета иудиного плаща. Шерстяной походный плащ с тяжелыми складками обввивал шею Юлиановой сбруи золотыми рожками на концах. Золотой шлем, заглатывающий голову от подбородка до лба, походил на прищуренного птенца.
— О, Гиштасп! Гиштасп! Проходи, будь гостем. – воскликнул Лехрасп, проходя пришедшему за спину и затворяя дверь.
— Я вижу, Лехрасп, ты позабыл моего друга Заратуштру.
— Гиштасп, я смотрю на твоё прекрасное лицо и не могу верить тому, что ты говоришь мне. Сын мой, уж не потому ли в месяце Мехр, в день мехр открылся мне волей Аши царский угол и сто двадцать лет я правлю славой Кеянидов и ставлю храмы в Берде, что я угоден, что имя Его несу?
— Отец, как страшно мне, что не вижу в тебе прозорливости. Разве не замечаешь ты, что кругом одно проклятие, желающее нашей погибели?
Лехрасп улыбнулся и, отойдя к дальней стене комнаты повернулся к ней лицом.
— Сын! – мой сын! Как часто я являюсь перед лицом Ахурамазды. И как часто, я узнаю в его наружности свой облик. Я приближаюсь на коленях к его окрылённому солнцу, и оно оказывалось столь же глупо и напуганно, и также, как и я, — только лишь сотворено. Я молюсь часто и не веду тому счета, и потому – не знаю, когда творю по собственной воле, а когда – ведом рукой нашего божества. Вокруг нас – один бог, и кажется мне, что одно слово моё – больше меня, и за его светлой громадой – не видно меня.
— Но как! Где жертва, отец? Где наш враг?
Далеко скрипнула дверь. Лехрасп развернулся. Комната пустовала, и разносился, пригвожденный своим неподъёмным телом вопрос: «Где, отец?»
Лехрасп не одеваясь выбежал на улицу и оголтело осмотрелся кругом. Пустыня поправила кафтан на могучих, тоскливых бедрах. Солнце шагало прочь. В этом усталом, вечно золотом, как лежащие динары, мареве в каждой тени, нарисованных хребтом уступа, в каждой вавилонской бороде колючке чудился Лехраспу его ретивый змееборец, бесславный Трайтаон – Гиштасп.
Лехрасп пустился вниз по склону, и следы его обсыпались за ним. Дом Лехраспа. Будто Левиафана, тянущегося к морю, начали пожирать, скользя свистящими столбами по меловому остову, пассаты, слетевшиеся с Хазрского моря и Гирканского пролива, где некогда Хосров Ануширван, он же бессмертный душой, строил стену от сыновей Яфета.
Солнце упало в песок после торжества зенита.
Клубы пыли повалили тягловыми лошадьми через склон. Сасанидовы каменные стены грузно и бездетно гнездовались под стерегущей рукой неба. Город мой! Албаны с пепельными волосами зовут тебя Чорой, Чолой, воротами гуннов; узкобедрые, ладанные византийцы окрестили тебя Цуром; арабы с бородой клином – Баб-алабвабом и Сулом. Железный скелет твой разносит среди стоголовых гор рёв гуннского племени. Но кого младенчески помнит твоя мощь? Кому звучать среди стен, где руки тянули тебя за ноздри из пороховой, прячущей бельё тьмы? Скажи мне!
Лехрасп стоял на камне. Пустыня походила на его дом: он дышал, и воздух, будто ветер, гремел над безродной землёй, обращаясь молодым гневным хозяином к дородной природе. И прозорливые скалы пятились к горизонту, косясь на широкоплечее, скудоумное тело города. И солнце садилось на его одинокий венец, и молчание вечера облекало его в царство пустого, жующего мира. Где ты, Гиштасп, когда твой отец празднует победу над бесчеловечностью? – пронеслось в широкие скулы небосклона.
Лехрасп оставался один. Вдалеке, как будто вырвавшийся из Нила парменионов Гектор, завыли крики и улюлюканье. Словно кровь, они множились в числе, и облака безухо загудели над раскидистой головой Лехраспа. Тут же среди песков показались четыре воина, походящие на македонских сарисофоров, с выпуклыми щитами и предлинными копьями. Они были смуглы, и на бедрах их колыхалась багровая драпировка — в солнечном жиру. Они размахивали щитами и метали, не выпуская из рук, копья с яростью падающего платана, и их ноги, толкающиеся среди вихров песка, волочились усталыми детьми.
Среди них бежал низкорослый человечек, с головы до ног покрытый редкой черной шерсткой. Он визжал и уклонялся, и тупые древки копий, свища по бокам послушно следовали за ним. И было слышно, как копья будто большелобые льдины, с хрустом валились друг на друга. Сарисофор с толстой переносицей схватил человечка за мохнатую руку, но тот укусил его за палец. Солдат отпрянул, прижимая палец к груди и дрожа одним мыльным подбородком. Дикарь же, утерев белый рот, пустился в сторону Лехраспа. Темные от толстых век глаза смотрели на него. Это был Яджудж. Вечно голодный карлик из племени, где братья сидят ночью у тянущего к луне шею костра и дожидаются, пока один из их круга уснёт, считают звезды на небе и волосы на теле, сидя большеголовым, стройным рядком, чтобы наконец съесть брата, наконец уподобить себя жестокому огню. Лехрасп исступлённо пошатнулся и сел на песок. Приближались, извиваясь чистые, спокойные тени. Два солдата, поправив складки и смахнув жгучи пот, встали над Лихраспом.
— Кто ты? – прозвучало сверху, и плечи лухрасповы сузились к груди так, что потомок Пешдадида помещался в утробе собственной тени.
— Я Лухрасп, царь Ирана и Дербента, — ответил он.
— Нет уж, не лукавь, дорогой путник, говорили ему эхом, — или тебе не известно, что господин наш, подобие Амона в Египте и Зевса в Греции, наместник солнца, брат луны и князь мира, повелитель всех земель и вод, Искандер Зулькарнеин суть хозяин каспийских ворот между гуннами и рабами его, хозяин Ирана и твой царь.
Солнце заливало золотой водой пустырь.
— Я вижу двурогий княженок ваш друг бога дерзкий. Вас обманули, ведь отец великого города – я. По божьей воле я достоин имени царя Дербента, могущественного и безраздельного. Пускай все земли и воды подвластны вашему господину, но не Дербент.
— Отныне и он его будет, — был ответ.
Звуки стали громче души, любой из её гордости и смирении. В ночи теней тело Лехраспово качалось, будто пустая люлька.
Сверху переглянулись. Одних из них кивнул. Лехраспа схватили за жидкие плечи и быстро поволокли туда, где бледный огонь телился огромным черным дымом.
Миновав вал, Лехрасп увидел великана из племени магог с огромными ушами, достигающими ему до пят. Он поднимал щетинистые ручища и слезно открывал пропасть рта, кривого и рыбьего, запрокидывая голову к небу, словно заглатывая носорога. Фалангиты вокруг него смеялись и попеременно били его по ногам древками. Магог лишь прикрывал голени ушами-коврами и слепо водил по земле рябой пятерней, ища жирную тушу.
Позади послышалось гневное бормотание. Два сарисофора вели толкающегося голого Яджуджа. Когда обступившего огонь круга гетайров и гамиппов Лехрасп и Яджудж поравнялись воины забили в щиты. Пленников поставили рядом с магогом. Армия затихла. На свет вышел человек в латах с головой горгоны на груди. Серебряные бляхи покачивались на нём, как слезы Арнаваз.
— Кто есть царь? – спросил он.
Лехрасп молчал и камнем глядел на горгону.
— Но я и сам вижу. «Вижу по абсолютной немощи, — сказал Искандер, — выйди, Лухрасп!»
Лухрасп сделал шаг. Зулькарнейн тоже.
Искандер наклонился к Лехраспу и зашептал:
— О, Лухрасп. Ты разрушил Иерусалим и построил Дербент. Ты велик среди камня, среди воды. Но одинок ты. Одинок. Нет в тебе силы над человеком. Я же волок на гору Злого Заххака и задушил там его змеиные головы. Я накрывал синим саванном лицо глупого Дария. Я подчинил себе человека. Весь людской мир со мной. И тебе быть тоже.
Лехрасп увидел, как Зулькарнейн лежит перед ним распростертый.
