Чужая сумка
Эта незатейливая история началась в канун Страстной Пятницы. В гостиной дома No 13 стоял, любуясь своим отражением в каминном зеркале, небольшого роста человек в красном галстуке и серой фетровой шляпе. В любом другом месте такое положение вещей ничего бы не значило, но обстоятельства, как известно, определяют ситуацию, и в нашем случае они придали ей масштаб предзнаменования.
Дабы не злоупотреблять читательским терпением, скажем, что человеком небольшого роста был Бенджамин Квелч, клерк из офиса торговцев углём, недавно решившийся на дерзкий поступок. У всех есть какая-нибудь тайная мечта, a у Бенджамина их было две. Много лет он жаждал побывать в Париже и носить мягкую фетровую шляпу, но неумолимый рок в лице миссис Квелч постоянно ставил преграды его намерениям. По непостижимому закону противоположностей, маленькому ростом мистеру Квелчу выпала доля находиться в браке с крупнейшей женщиной из всех, которых он знал и какую только может представить воображение. Квелч был человеком нрава кроткого и смиренного, его жена имела твёрдый решительный характер, будучи к тому же очень категоричной в суждениях. Именно она следила за его доходами, следила за его пищей и следила за его здоровьем (по счастью, только когда оно оставляло желать лучшего). По-своему его любя, она правила им деспотически, подкрепляя свою власть тремя неоспоримыми положениями. Первое совершенно справедливо гласило, что рост мистера Квелча придаёт его фигуре незначительность, и чтобы сгладить этот досадный недостаток, она настояла на покупке самого высокого цилиндра, какой они смогли себе позволить, и заставила своего супруга не носить никаких других головных уборов; чтобы выглядеть по-деловому, Квелч был обречён носить черные и только черные шелковые шарфы, и, наконец, ему было запрещено курить. Было ещё одно положение, которое основывалось на отвращении миссис Квелч ко всему иностранному и с непререкаемостью догмата утверждало, что все, что заслуживает внимания (в искусстве ли, в кухонном деле или в философии), можно найти только в Британии. Однажды, когда Бенджамин забыл, кто является хозяином его жизни и сгоряча предложил съездить в Болонью на летние выходные, он получил ответ, лишивший его аппетита по меньшей мере на неделю.
Запрет курить мало волновал мистера Квелча – он разочаровался в дешевых сигарах ещё в юности, зато цилиндр и галстук сердили его вечно. Он не без основания (однажды он получил приз за лучший рисунок в школе) думал, что природа готовила ему поприще художника, и втайне ото всех сетовал на то, что судьба распорядилась иначе. Немногих художников довелось ему встретить на своем веку, но все они носили фетровые шляпы и не стеснялись в выборе цвета галстука, а значит, так должен был выглядеть и Бенджамин Квелч, стань он художником, и безоговорочный запрет его жены только усилил это его стремление.
Все последующие годы он горел страстным желанием увидеть Париж. Так вышло, что клерк из той же конторы, некий Питер Флипп, недавно съездил в этот веселый город в компании друзей.
Cама поездка стоила от силы пять гиней, но воистину, никогда бы не нашлось для пяти гиней применения столь грандиозного. Конечно, от этой истории отдавало романтикой, а клерк мог и приврать, но все это так поразило воображение бедного Бенджамина, что он начал всеми правдами и неправдами копить гроши, надеясь, что, быть может, когда-нибудь и ему улыбнётся удача, и он сможет каким-то непредвиденным образом посетить чарующий город.
Наконец, этот судьбоносный день настал. Миссис Квелч с тремя детьми и служанкой отправилась в Лоустофт на пасхальный пикник, опрометчиво оставив Бенджамина и глухую уборщицу мисс Виджер дома. Отпуск Бенджамина начинался в пятницу и кончался в понедельник, и, поскольку ему было бы трудно за это время посетить Лоустофт, миссис Квелч заблаговременно решила, что ему нужно сначала сходить в Британский музей, а потом в зоологический сад. Спустя два дня после отъезда миссис Квелч Бенджамина вызвали в компанию и сказали, что могут продлить его отпуск ещё на один день, если он захочет повидаться с женой в Лоустофте.
Квелч согласился, движимый исключительно благородными намерениями. Желая поделиться новостью, он даже начал писать письмо «Моя дорогая Пенелопа!», но тут греховная мысль посетила его – почему бы не провести нежданный отпуск в Париже?
Он отложил ручку и открыл ящик стола, чтобы пересчитать тайные накопления. Квелч был приятно удивлён: там было денег на двенадцать шиллингов больше, чем пресловутые пять гиней! Он был ужасно доволен собою: ни один хитрец не додумался бы до такого! Его жена будет воображать, что он в Лондоне, а начальник – что в Лоустофте! Немного поколебавшись, мистер Квелч однако набрался смелости, достойной лучшего начинания, решил испытать судьбу и – поехать.
Таким образом, вечером того же дня, Бенджамин Квелч стоял перед каминным зеркалом с чёрной сумкой миссис Квелч, в которую он упаковал то, что привык называть своими «ночными вещами», и созерцал своё преступное великолепие: красный галстук и серую фетровую шляпу (он купил их на остатки от сикспенсов). Потратив две гинеи на билет второго класса, два фунта на пятидневное проживание и питание в парижской гостинице, пол-кроны на пару перчаток, и заплатив мисс Виджер пять шиллингов за молчание, он остался всего лишь с одним фунтом стерлингов, но по хладнокровному расчету мистера Квелча, этот запас мог вполне обслужить его скромные нужды.
Он жалел только, что не успел отрастить усы, это украшение, столь необходимое для художника. Но время текло, и он не посмел мешкаться и любоваться собой дальше. Украдкой он добрался до двери и осторожно повернул замок. Тут Квелчу стало так страшно, что он собрался уже бросить свою безумную затею. Но стоило ему обернуться, как его взгляд упал на ненавистный цилиндр в дверном проеме. Больше Квелч уже не медлил. Он вышел, закрыл дверь и быстро направился к станции Виктория.
Дальнейшие планы Бенджамина были преисполнены большой изобретательности, хотя и пришлось пожертвовать изрядной долей его всегдашней прямоты. Он написал пару писем миссис Квелч, где рассказывал о своих воображаемых посещениях Британского музея и зоологического сада, причем с подробным описанием поведения слона. Письма эти должна была отправить мисс Виджер в заранее определенные дни. Чтобы лишний раз обезопасить себя от возможных ошибок мисс Виджер, он пометил карандашом на каждом конверте дату отправления, в том месте, где обычно находилась марка, так что когда та будет наклеена, надписи никто не увидит. Все это он объяснил уборщице, которая пообещала в точности выполнить его инструкции.
Вскоре он достиг железнодорожной станции, и через некоторое время уже плыл через Ла-Манш в Дьепп. Не сказать, чтобы сильно штормило, но бедному Квелчу, не привычному к морской качке, каждый миг казалось, что судно вот-вот утонет. Помимо физической боли, его терзала ещё и духовная – раскаяние за бессовестный обман миссис Квелч, и в итоге наш герой прибыл в Дьепп ни жив, ни мертв, причём смерть в эти мгновенья представлялась ему лучшим избавлением от страданий.
Даже когда пароход причалил, он все еще валялся на койке, где провел всю ночь, и остался бы лежать ещё, если бы не стюард, что вытолкал его наружу силой. Со вздохом схватив свою чёрную сумку, Квелч вышел на палубу, не прекращая шататься. Тут ему стало чуть лучше, но ужас снова охватил его: он увидел огромное количество полицейских в золотых кружевах, портье в голубых блузах, занявших обе половины трапа и разговаривавших таким тоном, который, по скромному разумению Бенджамина, мог означать только одно: непреодолимую жажду британской крови. Стоило только ему спуститься, как на него напал свирепого вида субъект (на самом деле, безобидный таможенник) и спросил на французском, есть ли у него что-нибудь, требующее декларации, а затем попытался взять у него сумку, чтобы наклеить на неё марку «Пройдено». Квелч сразу догадался, что незнакомец – бандит, вознамерившийся лишить его его собственности, а потому не дал себя обмануть и держал сумку так крепко, что таможенник подумал, что там и вправду есть какая-нибудь контрабанда. Он открыл сумку, вынул оттуда кучу женских принадлежностей, среди которых его внимание привлекла ночная сорочка в рюшках, из которой вывалилось две пачки сигар!
Удивленный взгляд Бенджамина, когда он увидел содержимое своей сумки, был истолкован полицейскими как молчаливое признание вины. По правде говоря, он, не оправившись полностью от ночных мучений, забыл точное место, где оставил свою сумку, и взял ту, что принадлежала жене спортсмена, направлявшегося на скачки в Лонгшамп. Собираясь переправить немного табака через границу и совершенно верно рассудив, что сигары надо положить туда, где их, на первый взгляд, и быть не может, то есть в женские вещи, спортсмен вверил товар своей жене. Ручную кладь обычно при перевозке не проверяют, и если бы Квелч вёл себя хотя бы чуть-чуть поразумнее, его сумка тоже бы осталась нетронутой. Настоящие владельцы сумки взяли Бенджаминову, которая, кстати, была как две капли воды похожа на их сумку, и, по иронии судьбы, стояли сзади него на трапе. Леди в ужасе вскрикнула, когда увидела содержимое своей сумки, но была вовремя остановлена мужем. «Держи язык за зубами. Если этот идиот, — шепнул он, показывая на Квелча, — сначала стянул нашу сумку, а теперь сдается первому, кто посмотрел на него, пускай сам разбирается». После чего они тихонько заглянули в сумку Бенджамина, чтобы проверить, нет ли там ничего подозрительного, прошли таможенника с выражением прекраснодушной невинности на лице, перекусили в буфете и сели на поезд в Париж.
А в это время несчастного Квелча допрашивал один колоритный персонаж с огромными даже для той местности усами и двойным золотым кружевом на шляпе, обвиняя его не только в сокрытии своих доходов, но ещё и в оказании сопротивления таможеннику при исполнении им служебных обязанностей. Обвинительная тирада целиком звучала на французском, который Квелч не знал, поэтому он решил, что его обвиняют в похищении чёрной сумки и её странного содержимого. Видения тюремного заключения, каторги, да что там каторги – смертной казни! пронеслись в его воспаленном воображении. Наконец, чиновник с большими усами произнёс перед ним речь, из которой следовало, что за свою бесчестную попытку уклониться от пошлин он должен заплатить ни много ни мало сто франков. Что касается нападения на официальное лицо, то официальное лицо сильно не пострадало, великодушно закрыло на это глаза и не стало взыскивать за это штрафа. Объяснив всю суть дела, чиновник стал ждать ответа от пленника, но ответа не последовало. Тут таможенника озарила догадка, что Квелч может не понимать по-французски, и он заговорил с ним на том жаргоне, что почитал за английский.
«Ви контхабанда – сигахы. Вам должно платить сейчас сто фханков. Ви я понимать? Сто фханков – платить! платить! платить!» — И каждый раз, произнося последнее слово, он ударял грязным кулаком одной руки о ладонь другой, чуть не задевая лицо Квелча. — «Сто фханков – английский деньги-четыхе фунт!»
Последние слова Квелч понял и поначалу даже был рад, что от него требуется только уплата штрафа. Но надежда сменилась разочарованием, поскольку у него было всего несколько шиллингов, и сумма в четыре фунта сейчас была для него такой же невозможной, как и в четыреста, так что ему оставалось рассчитывать только на милосердие своих мучителей. «Нету,» — виновато сказал он, надеясь, что простые английские слова похожи на французские. «Это все», — продолжил он, доставая свои скромные сбережения и показывая их таможеннику. «Pas assez, мало», — безжалостно прорычал тот в ответ. Умоляюще глядя на чиновника, Квелч начал рыться в карманах, но нашёл только трехпенсовую монету. Француз неодобрительно покачал головой и после короткой беседы с сослуживцами спросил: «Comment vous appelez vous, Monsieur? Как Ви называть Ви?»
В такой ситуации Квелчу оставалось только постараться скрыть свой позор от близких, поэтому он быстро решился дать ложное имя. Если бы у него было время подумать, он бы, конечно, изобрёл что-нибудь, но его воображение не было приспособлено к таким резким поворотам судьбы, а потому он, не думая, выпалил имя своего соседа, мистера Генри Фладгейта. «Хенхи Флотхетт», — повторил чиновник и записал в блокнот.
«Et vous demeures? Ви зьить где?» — Грозно спросил таможенник, и Квелч дал адрес мистера Фладгейта. «Дом 11, Примросская терраса. «Tres bien. Я отпгавить те-ле-г-гамму. Вон!» И Бенджамина бесславно отправили в местный полицейский участок.
Дома у Квелча дела обстояли не лучше, чем за границей. То ли мисс Виджер была слишком глуха, то ли слишком глупа, но задание по отправке писем она поняла только наполовину. Она знала, что на них надо наклеить марки, и знала, что их надо отправить, но даты, написанные карандашом в углу писем, были для её невеликого ума все равно что арабская вязь, поэтому в первый же день посещения ею почтовой станции (a это было утро Страстной Пятницы) она, по её собственным словам, чтобы «забыть о проклятых письмах раз и навсегда», недолго думая бросила их в ближайший почтовый ящик.
Разумеется, на следующий день миссис Квелч в Лоустофте ожидал сюрприз: на столе лежали два письма от Бенджамина. На этом неожиданности не закончились, поскольку, вскрыв одно из них, миссис Квелч обнаружила красочный рассказ о посещении зоологического сада в понедельник, до которого оставалось ещё два дня! Объяснений могло быть только два: либо Бенджамин сделался пифией и теперь пророчествует, либо он плетёт какую-то хитрую интригу, обманывая при этом свою жену. Второе объяснение показалось миссис Квелч более правдоподобным, и она сразу же решила докопаться до истины. Она съела бутерброд, надела шляпку, и, схватив зонтик, символизировавший неминуемую смерть всего, что стояло у неё на пути, отправилась домой поездом.
Дома она устроила допрос мисс Виджер, которая потратила все оставленные ей Бенджамином деньги и плакала, стараясь заглушить свою печаль джином и водой. От уборщицы она узнала, что «мой добрый господин» не был дома уже с четверга. Но даже с этой плохой новостью ни в какое сравнение не шла поистине чудовищная улика, найденная миссис Квелч: невообразимой высоты чёрный цилиндр, висящий в дверном проходе.
Больше из мисс Виджер ничего, кроме слез, выжать не удалось, и миссис Квелч, все ещё держа свой смертоносный зонтик, пошла к соседям, Фладгейтам, в надежде, что миссис Фладгейт может что-то знать об этом загадочном происшествии. Как ни странно, миссис Фладгейт тоже плакала, а причиной тому была лежащая перед ней телеграмма, присланная из Дьеппа. Телеграмму миссис Квелч прочла тут же, поскольку привыкла не церемониться. Там было написано:
«Мистер Фладгейт задержан контрабанду сигарет. Заплатить сто франк. Пошлите деньги его отпустят».
— Мужчины, что тут сказать! – Вскричала миссис Квелч, садясь в кресло. – Они все одинаковые! – Сначала Бенджамин, а теперь и Фладгейт! Не удивлюсь, если они заодно!
— Вы хотите сказать, что мистер Квелч тоже пропал? – Всхлипывала миссис Фладгейт.
— Он бессовестно воспользовался моим отсутствием. Его не было дома с четверга, а его шляпа все ещё висит в дверном проёме.
— Вы думаете, его у-у-убили?
— Не это страшно, — отвечала миссис Квелч, — кому он нужен, чтобы его убивать. Но меня тревожит кое-что посерьезнее: что он надел себе на голову? Хотя, если он вместе с мистером Фладгейтом обретается в каком-то заграничном притоне, все становится на свои места.
— А разве иностранцы не носят шляп? — Невинно поинтересовалась миссис Фладгейт.
— Носят, конечно. Но только не порядочные английские, а какой-нибудь заграничный хлам. Но я-то думала, что мистер Фладгейт сейчас в Шотландии. (Надо сказать, что мистер Фладгейт работал в нефтяной компании.)
— Так оно и есть. То есть, так должно было быть. На самом деле, он должен был вернуться сегодня. Но т-теперь он в т-тюрьме, и я, быть может, никогда его больше не увижу. — И миссис Фладгейт снова залилась слезами.
— E-pyн-да! — Твёрдо заявила миссис Квелч. — Вам нужно только отослать эти несчастные сто франков, и они будут рады от него избавиться. Но торопиться не стоит; пускай он посидит и подождёт, потом они сами его выпустят, вот увидите!
Предсказание сбылось даже раньше, чем этого ожидал предсказатель. Стоило ей сказать эти слова, как к дому подъехал кэб, из которого вышел грузный бодрый человек в белой шляпе набекрень – мистер Фладгейт собственной персоной! Он зашёл в комнату, бросил свои вещи на диван и сказал:
-И снова я дома, моя женушка! Доброе утро, миссис Квелч!
Миссис Фладгейт, ничего не понимая, уставилась на него, а потом, после недолгих раздумий бросилась ему на шею, крича: «Спасён, спасён!»
— Марта, — укоризненно сказала миссис Квелч, — ты себя вообще уважаешь? Ты так поступаешь с подлецами? — И затем, повернувшись к предполагаемому правонарушителю, — итак, мистер Фладгейт, вы все-таки смогли сбежать из вашей заграничной тюрьмы.
— Вы с ума сошли? Я только что сбежал из вагона третьего класса Карлайль-Лондон. Места не так много, но тюрьмой его, по-моему, ещё не называли.
— Не пытайтесь нас обмануть. – Сурово сказала миссис Квелч. – Прочтите телеграмму и только попробуйте что-нибудь после этого отрицать. Вы были в каком-то мерзком заграничном притоне с моим мужем, которого Вы сбили с пути истинного.
— Здесь еще и Квелч замешан? Тогда дело и впрямь плохо. Но давайте посмотрим, что мы с ним затеяли, потому что я, честное слово, ничего не понимаю.
Он взял телеграмму и внимательно прочёл её.
— Над тобой, старушка, кто-то потешался, — сказал он жене. — Ты же отлично знаешь, что я был, как обычно, в командировке в Шотландии, и нигде больше.
— Я не верю ни единому Вашему слову, — настаивала миссис Квелч. — Все мужчины обманщики, все до единого!
— Высоко ценю Ваше мнение. Я и не думал, что Квелч такой греховодник, но что касается меня, то всё легко проверить. Вот чек за моё вчерашнее пребывание в Карлайле. Если же я был в Карлайлe, oдновременно при этом развлекаясь в Дьеппе, будьте так добры объяснить, как это мне удалось.
Уверенность миссис Квелч пошатнулась, но отнюдь не пропала.
— Если Вы были в Карлайле, то где Бенджамин, и что значит эта телеграмма?
— К сожалению, я даром ясновидения не обладаю и не могу Вам точно ничего сказать, но Квелча мы найдём, не беспокойтесь. Когда он пропал?
Миссис Квелч рассказала всю историю, не умолчав и про таинственное письмо.
— Похоже, все понятно. Квелч попал в какую-то передрягу и, испугавшись, дал моё имя вместо своего собственного. Это все объясняет!
— Но Бенджамин не курит, и вообще, как он попал в Дьепп?
— Думаю, oн отправился туда на выходной. Что касается курения, то, по-моему, он не курит, но от таких подкаблучников, как он – извините, миссис Квелч – можно ожидать всего. Всякому терпению приходит конец, и неизвестно, когда оно лопнет.
— Но Бенджамин никогда бы не посмел…
— Ошибаетесь, мадам. Это он при Вас не смел. Когда Вы за ним не следили, он мог и посметь. Вы слишком натянули вожжи, и не удивляйтесь, что он теперь заартачился.
— Bы очень пошло на все смотрите, мистер Фладгейт. Мистер Квелч – не лошадь, насколько мне известно.
— Довольно о лошадях, миссис Квелч, но, попомните моё слово, я прав. Закоренелый негодяй вроде меня никогда бы не попал в такoe глупое положение, а Квелч, толком не повидавший мира, запросто. Его поймали и посадили в тюрьму, это очевидно, и все, что Вы можете сейчас сделать – это отослать деньги и вызволить его.
— Oтослать деньги этим мошенникам французам? Ни за что! Если Бенджамин действительно в тюрьме, я сама его оттуда вытащу!
— Не рискуйте своей жизнью в этом ужасном Ла-Манше! – Воскликнула миссис Фладгейт. — И потом, как Вы будете с ними разговаривать? Вы же не понимаете по-французски.
— Ничего, — сказала самоотверженная женщина. – Уж со мной-то они по-французски разговаривать не будут!
Этой же ночью некая дама пересекла Ла-Манш. Штормило, но измученная качкой пассажирка сидела неизменно прямо, ни на секунду не ослабляя нажим на ручку шелкового зонтика. Предоставим читателю возможность самому догадаться, как она вызволила мужа, как разговаривала с полицейскими, и что говорила освобожденному мужу, поскольку сама миссис Квелч на этот счёт никогда не распространялась, но достоверно известно, что через двадцать четыре часа к дому Квелча подъехал кэб, из которого вышли сначала статная женщина, а затем печального вида низкий мужчина в мягкой фетровой шляпе и красном галстуке, жестоко помятых и потрепанных, и с чёрной сумкой в руках. «Похоже, камин растоплен», — сказала миссис Квелч, заходя в дом. Убедившись в верности своего предположения, она позвала Квелча к огню. «Теперь», — сказала она, показывая на чёрную сумку, — «эти …вещи!» Бенджамин открыл сумку и, трепеща, достал оттуда ночную сорочку с сигарами. Его жена показала на огонь, и он безропотно положил их туда. «Теперь этот галстук!» — Галстук проследовал за сигарами. «И ещё вот это убожество!» — И фетровая шляпа увенчала собою погребальный костёр.
Запах был необычный, для обыкновенного человека даже неприятный, но для миссис Квелч то было благовоние горящего ладана. Она наблюдала за тлением этой кучи до конца, размешав потом угли кочергой.
— Что ж, Бенджамин, — сказала она своему трепещущему супругу, — Я…я прощаю тебя. Но если это ещё раз повторится!…
Она не договорила, но продолжения и не требовалось. Таким образом, этот случай с лихвой удовлетворил тоску Бенджамина по необычной одежде и заграничным поездкам, а цилиндры его теперь выше, чем когда бы то ни было.
Angelo Lewis «The wrong black bag» It was the eve of Good Friday. Within the modest parlour of No. 13 Primrose Terrace a little man, wearing a gray felt hat and a red neck-tie, stood admiring himself in the looking-glass over the mantelpiece. Such a state of things anywhere else would have had no significance whatever; but circumstances proverbially alter cases. At 13 Primrose Terrace it approached the dimensions of a portent.
Not to keep the reader in suspense, the little man was Benjamin Quelch, clerk in the office of Messrs. Cobble & Clink, coal merchants, and he was about to carry out a desperate resolution. Most men have some secret ambition; Benjamin’s was twofold. For years he had yearned to wear a soft felt hat and to make a trip to Paris, and for years Fate, in the person of Mrs. Quelch, had stood in the way and prevented the indulgence of his longing. Quelch being, as we have hinted, exceptionally small of stature, had, in accordance with mysterious law of opposites, selected the largest lady of his acquaintance as the partner of his joys. He himself was of a meek and retiring disposition. Mrs. Quelch, on the other hand, was a woman of stern and decided temperament, with strong views upon most subjects. She administered Benjamin’s finances, regulated his diet, and prescribed for him when his health was out order. Though fond of him in her own way, she ruled him with a rod of iron, and on three points she was inflexible. To make up for his insignificance of stature, she insisted on his wearing the tallest hat that money
could procure, to the exclusion of all other head-gear; secondly, on the ground that it looked more «professional,» she would allow him none but black silk neckties; and lastly, she would not let him smoke. She had further an intense repugnance to all things foreign, holding as an article of faith that no good thing, whether in art,
cookery, or morals, was to be found on other than English soil. When Benjamin once, in a rash moment, suggested a trip to Boulogne by way of summer holiday, the suggestion was received in a manner that took away his appetite for a week afterward.
The prohibition of smoking Quelch did not much mind; for, having in his salad days made trial of a cheap cigar, the result somehow satisfies him that tobacco was not in his line, and he ceased to yearn for it accordingly. But the tall hat and the black necktie were constant sources of irritation. He had an idea, based on his having once won a drawing prize at school, that nature had intended him for an artist, and he secretly lamented the untoward fate which had thrown him away upon coals. Now the few artists Benjamin had chanced to meet affected a soft and slouchy style of head-gear, and a considerable amount of freedom, generally with a touch of colour, in the region of the neck. Such, therefore, in the fitness of things, should have been the hat and such the neck-gear of Benjamin Quelch, and the veto of his wife only made him yearn for them the more intensely.
In later years he had been seized with a longing to see Paris. It chanced that a clerk in the same office, one Peter Flipp, had made one of a personally conducted party on a visit to the gay city.
The cost of the trip had been but five guineas; but never, surely, were five guineas so magnificently invested. There was a good deal of romance about Flipp, and it may be that his accounts were not entirely trustworthy; but they so fired the imagination of our friend Benjamin that he had at once begun to hoard up surreptitious sixpences, with the hope that some day he too might, by some
unforeseen combination of circumstances, be enabled to visit the enchanted city.
And at last that day had come. Mrs. Quelch, her three children and her one domestic, had gone to Lowestoft for an Easter outing, Benjamin and a deaf charwoman, Mrs. Widger, being left in charge of the family belongings. Benjamin’s Easter holidays were limited to Good Friday and Easter Monday, and, as it seemed hardly worth while that he should travel so far as Lowestoft for such short periods, Mrs. Quelch had thoughtfully arranged that he should spend the former day at the British Museum and the latter at the Zoological Gardens. Two days after her departure, however, Mr. Cobble called Quelch into his private office and told him that if he liked he might for once take holiday from the Friday to the
Tuesday inclusive, and join his wife at the seaside.
Quelch accepted the boon with an honest intention of employing it as suggested. Indeed, he had even begun a letter to his wife announcing the pleasing intelligence, and had got as far as «My dear Penelope,» when a wild and wicked thought struck him: why should he not spend his unexpected holiday in Paris?
Laying down his pen, he opened his desk: and counted his secret hoard. It amounted to five pounds seventeen, twelve shillings more than Flipp’s outlay. There was no difficulty in that direction, and nobody would be any the wiser. His wife would imagine that he was in London, while his employers would believe him to be at Lowestoft. There was a brief struggle in his mind, but the tempter prevailed, and, with a courage worthy of a better cause, he determined to risk it and—_go_.
And thus it came to pass that, on the evening of our story, Benjamin Quelch, having completed his packing,—which merely comprised what he was accustomed to call his «night things,» neatly bestowed in a small black hand-bag belonging to Mrs. Quelch,—stood before the looking-glass and contemplated his guilty splendour, the red necktie and the soft gray felt hat, purchased out of surplus funds. He had expended a couple of guineas in a second-class return ticket, and another two pounds in «coupons,» entitling him to bed, breakfast, and dinner for five days at certain specified hotels in Paris. This outlay, with half a crown for a pair of gloves, and a bribe of five shillings to secure the silence of Mrs. Widger, left him
with little more than a pound in hand, but this small surplus would no doubt amply suffice for his modest needs.
His only regret, as he gazed at himself in the glass was that he had not had time to grow a moustache, the one thing needed to complete his artistic appearance. But time was fleeting, and he dared not linger over the enticing picture. He stole along the passage, and softly opened the street door. As he did so a sudden panic came over him, and he felt half inclined to abandon his rash design. But as he wavered he caught sight of the detested tall hat hanging up in the passage, and he hesitated no longer. He passed out, and, closing the door behind him, started at a brisk pace for Victoria station.
His plans had been laid with much ingenuity, though at a terrible sacrifice of his usual straight-forwardness. He had written a couple of letters to Mrs. Quelch, to be posted by Mrs. Widger on appropriate days, giving imaginary accounts of his visits to the British Museum and Zoological Gardens, with pointed allusions to the behavior of the elephant, and other circumstantial particulars. To insure the posting of these in proper order, he had marked the dates in pencil on the envelopes in the corner usually occupied by the postage-stamp, so that when the latter was affixed the figures would be concealed. He explained the arrangement to Mrs. Widger,
who promised that his instructions should be faithfully carried out.
After a sharp walk he reached the railway-station, and in due course found himself steaming across the Channel to Dieppe. The passage was not especially rough, but to poor Quelch, unaccustomed as he was to the sea, it seemed as if the boat must go to the bottom every moment. To the bodily pains of seasickness were added
the mental pains of remorse, and between the two he reached Dieppe more dead than alive; indeed, he would almost have welcomed death as a release from his sufferings.
Even when the boat had arrived at the pier he still remained in the berth he had occupied all night, and would probably have continued to lie there had not the steward lifted him by main force to his feet. He seized his black bag with a groan, and staggered on deck. Here he felt a little better, but new terrors seized him at the
sight of the gold-laced officials and blue-bloused porters, who lined each side of the gangway, all talking at the top of their voices, and in tones which seemed, to his unaccustomed ear, to convey a thirst for British blood. No sooner had he landed than he was accosted by a ferocious-looking personage (in truth, a harmless
custom-house officer), who asked him in French whether he had anything to declare, and made a movement to take his bag in order to mark it as «passed.» Quelch jumped to the conclusion that the stranger was a brigand bent on depriving him of his property, and he held on to the bag with such tenacity that the douanier naturally inferred there was something specially contraband about it. He
proceeded to open it, and produced, among sundry other feminine belongings, a lady’s frilled and furbelowed night-dress, from which, as he unrolled it, fell a couple of bundles of cigars!
Benjamin’s look of astonishment as he saw these unexpected articles produced from his hand-bag was interpreted by the officials as a look of guilt. As a matter of fact, half stupefied by the agonies of the night, he had forgotten the precise spot where he had left his own bag, and had picked up in its st
