Тик-так… Тик-так…
Время, тягучее и густое, словно трясина на болоте, замерло под лучами холодного мертвого солнца. По крайней мере, это солнце оказалось мертво для них, для людей, чьи остатки жизни были заключены в жалкое пространство под открытым небом, окруженное колючей проволокой – подобно накрывают стаканом назойливых, жужжащих мух, которые все летают и летают по комнате, пока не попадают в маленькую человеческую ловушку. Но скелеты, стоящие под лучами чего-то, что раньше они называли солнцем, не были мухами, а место, где они смирно стояли, было нечто похуже, чем просто ловушка стакана, где насекомое медленно отдает часы своей и без того короткой жизни, снова и снова врезаясь в прозрачные стеклянные стенки.
Мир, существующий за колючей проволокой, все так же был виден каждому скелету. Ни один из них не пытался бежать навстречу ему.
Номер сто шестьдесят три стоял в колонне своей очереди, и ни разу за все время нахождения на воздухе он не поднял головы. Внутри него было молчание, пустота, которая встречается, когда смотришь на покинутый людьми, забытый дом, когда перед грозой наступает затишье и ни одна травинка в поле не шелохнется из-за полного отсутствия ветра. Такую пустоту очень редко встретишь в душе людей. Но у ста шестьдесят третьего мало чего осталась от человека – он был механически сложенным скелетом, который обтягивала тонкая, словно лист пергамента, смугловатая от грязи кожа. Его поведение напоминало бесчувственного мертвеца, который по какой-то странной причине все еще мог жить и смотреть своим пустым, затравленным взглядом на мир вокруг. Смиренность и равнодушие растекалось в нем и вне его: ему не было ни страшно, ни плохо. Его не касалось, что происходило вокруг, и ему не было интересно, что произойдет дальше.
Ветер гнал клубы черного дыма, и они, подобно мантии темного проклятия, накрывали верхушки деревьев, которые тянулись к бледному небу. Птицы, словно оглушенные и напуганные тишиной, замерли и жались друг к другу на длинных ветках, боясь подать о себе знать. Каждое живое существо вокруг ощущало этот ни с чем не сравнимый запах жестокости в воздухе, запах убийства и злодеяний, на которые не были способны никто в этом мире, кроме самих людей. Здесь, в этом забытом богом месте, даже природа боялась заявить о себе, подчиняясь местным законам, умертвляя свои еще не взошедшие ростки, словно сама земля была пропитана ядом.
Сто шестьдесят третий все еще не поднимал своей головы. Ветер снова хлестнул по спинам заключенных, принося с собой странный, сладковатый запах. В сознании вспыхнули картинки: комната, обрамленная золотистыми лучами, которые так присущи раннему утру; смех, эхом раздающийся в стенах; мягкая улыбка, посвященная лишь ему; на столе стоит глиняная плошка с маленькой трещинкой сбоку, а в ней — целая горка еще теплых, сладких пирожков, которые только-только вынули из печи; около них на низенькой табуретке расселась девочка с двумя темными косичками и едва заметными веснушками на сморщенном от улыбки лице, ее два немного выпирающих передних зуба видны из-за пухлой розоватой губы, она вновь смеется, склоняет голову к плечу и произносит: «Зачем тратишь время? Бери, а то не успеешь».
Сто шестьдесят третий зажмуривает глаза и слегка потряхивает головой, прогоняя старое воспоминание. Оно кажется чужим и слишком не возможным, чтобы когда-либо быть правдой. Оно вызывает много чувств и эмоций, а чувствовать что-либо он не хотел. Это было бы его самой опасной ошибкой.
Очередь постепенно двигается, и скелеты перебирают своими тонкими ногами, все также устремив глаза вниз. Тут и там слышно тихое бормотание, которое иногда перерастает в визг и хриплые вскрики. Никто не пытается заговорить друг с другом, и никто не делает попытки поднять головы. В воздухе вокруг стоит странное смирение, со сторожевых вышек с пулеметами не доносится ни звука, но сто шестьдесят третий знает, что это обманчивое спокойствие. Стоит сделать лишний шаг, и вышки оживут, заскрежещет металл, донесется несколько коротких слов, подобно хлысту, рассекающему воздух. И наступит темнота. Такая темнота, которую порой удается достичь, когда ложишься спиной на холодную землю, закрываешь глаза и притворяешься мертвым, слушая едва различимое биение сердца. Иногда можно так хорошо притвориться, что и сам поверишь в собственную кончину.
Сто шестьдесят третий все еще думает о залитой солнечными лучами комнате. Думает о деревянном поле из расколотых надвое бревен, о буханке свежеиспеченного хлеба, лежащего на белой скатерти посреди кухонного стола. Свист старого самовара на мгновение перекрывает громкий смех девочки с двумя темными косичками и веснушками на носу. И звук, который всегда присутствовал, но стал почти незаметным из-за своего бесконечного напоминания о себе; звук, что иногда снился сто шестьдесят третьему в беспокойном, поверхностном сне, когда он, ворочаясь на жестком и холодном дощатом настиле в бараке, в полубреду пытался убедить себя, что он все еще дома.
Тик-так… Тик-так…
Старинные часы из патинированной бронзы, висящие напротив окна в залитой солнечными лучами комнате. Секунда за секундой вытянутая стрелка с острым наконечником двигается по циферблату, оставляя позади мгновения и столетия.
Еще несколько маленьких шагов вперед, и внутри живого мертвеца номер сто шестьдесят три начало подниматься непривычное беспокойство. Это еще не было страхом, так как на сильные эмоции он больше не был способен, но это было больше, чем он когда-либо испытывал за последнее время. Предчувствие и тревога, затаившиеся глубоко внутри него тихим зверем, подобно первобытному инстинкту выживания, начали пробуждаться, и он сделал то, на что никто из колонны никогда бы не осмелился: сто шестьдесят третий слегка приподнял голову.
Он не боялся смерти: жизнь была для него гораздо более суровым наказанием. Но он осознал то, что многие другие не могли осознать. Или могли, но не хотели. Каждый скелет с опущенной головой сейчас находился не здесь, не в этом холодном, промозглом месте, где со всех сторон на них смотрит смерть: они все были в своих комнатах, залитых солнечными лучами, а вокруг каждого из них бегала и смеялась своя девочка, с выпирающими передними зубами и темными косичками. Сто шестьдесят третий попытался закрыть глаза и замедлить время: внутри него безостановочно тикали часы. Время всегда шло вперед, но именно сейчас каждая ушедшая секунда казалось ему пулей, которую пустили в грудь.
Впереди – порог, переступив который никогда не вернешься. Позади – целый мир, но добежать до него невозможно, часовые на вышках не спят. Но чего стоит одна попытка взять судьбу в свои руки!.. Стоит ли оно того, потерять три минуты жизни, но самому решить, какими будут последние мгновения? Или смириться, идти вперед и продышать эти целые три лишних минуты воздухом, успеть о стольком подумать, уместить целую жизнь…
Сто шестьдесят третий поворачивает голову в сторону. Высокий забор, огороженный поверх колючей проволокой, сырая, черствая земля, на которой больше ничего не растет, серое мертвое небо, ставшее неотъемлемой частью их клетки. Ворота из красного кирпича с башней посередине, а позади них – длинная железная дорога, уходящая далеко из этих мест, ведущая, наверное, к лучшей жизни, которую представить слишком сложно. И на этом фоне стоит девочка с темными косичками и едва заметными веснушками на сморщенном от улыбки лице. Ее маленькие и короткие ножки утопают в болотистой почве около деревянного барака. Она склоняет голову к плечу и сквозь смех произносит: «Зачем тратишь время? Беги, а то не успеешь». Вдруг на ее белом детском платье в районе груди стремительно расплывается ярко-алое пятно, струйки крови бегут вниз, спускаются ручьями по ногам на колени, капая на эту холодную, сырую землю. На запачканном грязью лице все та же улыбка с двумя выпирающими зубами.
Сто шестьдесят третий моргает, и ее уже нет. Она растворилась в воздухе, исчезла, оставив после себя звонкое эхо в ушах. Оно отдается в его голове еще несколько мгновений, когда он обессиленно моргает, пытаясь стереть из памяти самую страшную картину в его жизни. Иногда, когда в полуголодном бреду он забывался и начинал путать реальность с вымыслом, сто шестьдесят третьему почти удавалось убедить себя, что все это было лишь кошмарным сном, а его жизнь всегда была здесь: тут было его прошлое, и тут закончится его будущее. Но в те минуты, в короткие вспышки осознания, когда обрамленная солнечными лучами комната всплывала в его памяти, он понимал, что ничего не забыл, и ощущал щемящее чувство в груди, мучительно вспоминая, что именно у него забрали, вырвав с корнем привычную жизнь.
Время идет, неуловимое и жестокое, не давая времени на раздумья и сомнения. Боль, которая, казалось, давно прошла, на самом деле спряталась в глубине души, лишь выжидая момент, когда сможет запустить свои острые когти. Эта боль пробуждает все живое внутри почти умершего. И тогда человек, у которого когда-то были темные волосы и веснушки на лице, скрывшиеся за слоем грязи, делает выбор.
Сначала маленький шаг, затем еще один и еще. С губ срывается хриплый шепот, колонна остается в двух медленных и коротких шагах позади, но ему кажется, что он бежит, что по округе разносится его радостный крик. Свобода, свобода, свобода…
Первый осознанный выбор, который стоит того, чтобы заплатить за него тремя минутами жизни. Ранее только мгновения, песок, исчезающий сквозь пальцы, то, что не казалось столь важным, чем оно было на самом деле, а в итоге — огромная, непомерная цена.
Воздух вздрогнул. Птицы вспорхнули с деревьев, но мертвое место не изменило своих правил: ни один из скелетов не поднял головы.
В сознании Моше вновь показались картинки смеха сестры, запаха свежего хлеба и солнца, освещающего комнату. Темнота, такая долгожданная и при этом ненавистная, накрыла его глаза наряду с обжигающей болью в спине. В его ушах все еще звенело эхо девичьего смеха. На тонких, потрескавшихся губах, уткнувшихся в сырую землю, застыла последняя, еле видная улыбка.
Легкий дождь заморосил по крышам бараков, по макушкам заключенных, по исхудавшему безымянному телу, лежавшему на животе рядом с колонной. Номер сто шестьдесят три на его левом предплечье омывали капли дождя, словно само небо оплакивало потерю еще одной души. Облака со скорбью и ужасом наблюдали за землей, где живые продолжали убивать живых.
А скелеты с номерами вместо имен все так же стояли в очереди, устремив пустые взгляды себе под ноги. Каждый шаг неумолимо приближал их к месту, откуда уже не было пути назад, но страха в их сознании не было: был лишь четкий звук обратного отсчета, который гремел в их головах. Он раздавался и вне их мыслей, он шумел в каждом уголке этого адского места, не позволяя никому забыть о том, что приближается с каждым мгновением ко всем из них по истечению трех следующих минут.
Тик-так… Тик-так…
