Отрывки из повести
Глава 1
Тусклое вечернее солнце за окном неприветливо освещало голые деревья и крышу соседнего дома. В горнице стоял холодный полумрак и было тихо, только под шагами юноши скрипели половицы. Михаил не спеша одевался. Он вынул из сундука и расправил широкий пояс. Он был отделан бархатом и расшит золотом, что должно было впечатлить любого состоятельного гостя.
“Да, не так уж часто посылает Бог таких влиятельных господ, как нынче”, — сказал отец. И настоял, чтобы сын приоделся понаряднее. Что ж, это можно, понаряднее — так понаряднее. Пояс сидел, как думалось Михаилу, совершенно нелепо, особенно с этим кафтаном, но он являлся фамильной драгоценностью семьи Ртищевых. Наверняка отец придет в умиление. Конечно, новомодное немецкое платье смотрелось бы куда краше… Но отец даже слушать ничего не пожелает, особенно нынче.
Михаил прислушался. Внизу ходили, что-то ставили, негромко переговариваясь. На дворе с кем-то невнятно ругалась старая Марфа, чирикала какая-то птаха. Люди возились в ожидании важных гостей. Если всё пройдёт гладко, отца повысят на службе… дай Бог. Боярин Хитрово — всё-таки влиятельнейший человек.
Подумав так, он со вздохом подпоясался, натянул сапоги, вознамерился выйти в коридор и в дверях столкнулся с Пелагеей:
— Папенька велел передать, чтоб ты пояс надел… Говорит, гости важные.
— Сам знаю.
Пелагея закивала, мельком оглядывая его наряд. На ней самой красовался немного тесный тёмно-синий сарафан, уже неоднократно подшиваемый Марфой, и платок, из-под которого выбивались белобрысые волосы. Одна лямка сарафана сползла с плеча, открывая наскоро застёгнутую рубашку. Девушка явно торопилась.
— Поди скажи отцу, что я готов и уже спускаюсь. И приведи себя в порядок!
Она опять кивнула и убежала.
Михаил не спеша спустился вниз и кликнул через окно Марфу:
— Марфа, не едет ли Богдан Матвеевич?
— Ох, не ведаю, Михаил Алексеевич, не ведаю. Обещался быть к обеду, должно быть, вот-вот приедет.
Юноша устроился у окна и стал смотреть, как Марфа подметает двор. Отца заметно не было, видно, он переодевался в парадную одежду где-то наверху.
Дворик у Ртищевых был небольшой, бо́льшую часть занимала усадьба. Несмотря на древнее дворянское происхождение, жило семейство небогато: кроме Михаила Алексеевича, Пелагеи Алексеевны и Алексея Давыдовича, в усадьбе жила только старуха Марфа, которая нянчила отца ещё ребенком, и кухонный мальчишка Ивашка, настоящего имени которого никто не помнил. Когда-то здесь жил и старший брат Михаила, Степан Алексеевич, но он попал в турецкий плен в недавней войне, и вестей о нём больше не было. И молодая супруга Алексея Давыдовича… но она скончалась, когда Михаилу ещё не было и десяти годов.
Алексей Давыдович очень ждал боярина Хитрово: если бы тот замолвил за него словечко на службе у царя, дела у семейства пошли бы в гору.
Юноша задумчиво цокнул языком и отвернулся от окна. Спустилась Пелагея, и они стали ждать приезда боярина вместе.
…
Вечер выдался напряжённый. Богдан Матвеевич Хитрово пожаловал не один, с ним прибыли слуги, горничные и даже несколько фавориток. Михаил с Пелагеей устали раскланиваться и переговариваться с гостями. Сам Богдан Матвеевич вначале вёл любезную беседу с нарядно одетым отцом, а затем они, оба подвыпивши, смеялись и в небывалых красках пересказывали друг другу заурядные истории. Отец любил выпить, такая уж у него была слабость…
…
«А если боярин и правда возьмет сестрицу замуж? Если он не пошутил, девица-то ему понравилась, это и слепой увидит! Да и происхождение у нее знатное, все как надо, и возраст — пятнадцать лет, самый сок! А отец как обрадуется!»
Михаилу представилось, как отец в дорогой роскошной шубе и меховой шапке идет под руку с нарядной Пелагеей в расписном платье, улыбаясь и приглаживая бороду.
«Заживем в достатке… Прислугу заведем, будем гостей принимать… А уж если отца на царскую службу возьмут!..»
Он откинулся на подушку, принялся мечтать и незаметно заснул.
…
Утром следующего дня Михаил возвращался с рынка с тяжелыми объёмистыми мешками, они раскачивались за спиной и тёрлись о шубу, оттягивая вниз то одно, то другое плечо. Раннее весеннее солнце еще не грело, но уже порядочно припекало голову и плечи, лежавший ещё давеча последний снежок превратился в мокрое грязное месиво. Тут и там виднелись следы копыт и втоптанный в грязь уличный мусор.
Отец отправил на рынок юношу, так как Пелагеи не было дома с самого утра. Она уединилась на кладбище, молясь за упокоение души старой матушки. Последнее время она частенько там бывала, то утром, то вечером — одному Богу ведомо, какие такие чувства в ней вдруг проснулись, ведь когда умерла матушка, Пелагее едва пошёл седьмой годок. А отец с тех пор не знал покоя, всё тосковал, всё ходил по святым местам, всё взывал к кому-то и молился, молился, молился. Михаил был всего на год старше сестры и не понимал, почему вдруг папенька так состарился и исхудал, но слышал, как он вечера напролёт читал молитвы — грустно, монотонно, и тогда ему хотелось плакать. Отец осунулся, одряхлел, стал раздражительным и озлобленным на весь свет; мальчишкой Михаил частенько злился на него за его придирчивость и сварливость, а потом прошли годы, и он все простил несчастному старику. С тех далёких пор он не обмолвился и словом об матушке…
… Подойдя к дому, Михаил сразу заметил, что что-то не так. Калитка была распахнута настежь, всюду были видны беспорядочные следы ног. Воры? Но отец же дома!
Михаил скинул мешки на землю, ворвался во двор и замер. На траве сидела Пелагея в измятом сарафане и без платка, растрёпанная белобрысая коса неряшливо лежала на плече. Отец стоял поодаль, устремив глаза к небу и опершись рукой на деревянный сруб, и что-то шептал. Рядом с ним стояла Марфа. Михаил остановился в нерешительности:
— Папаша, что случилось?
Отец, подняв голову, одарил юношу тяжелым многозначительным взглядом, Марфа запричитала…
…
Михаил кинулся к старухе Марфе…
— Да с хахалем каким-то гуляла! — взорвалась Марфа. — Чуть ли не за городом, в каких-то кустах! С иноземцем, понимаешь!? Горе-то какое!.. Слава Богу, Алексеюшка нашёл их. Вот беда-то… Он немца этого сразу за волосы… Ох, и досталось же ему, окаянному!
Пелагея снова заплакала, а отец раздражённо прикрикнул на неё:
— Будешь знать, негодница!
— Папенька, да он христианин! Православный он, крещение ради меня принял! Не надо замуж, не хочу с Богданом Матвеевичем жить! Пожалей меня!..
-Молчи, дочь, ты заслужила это наказание. Ты станешь верной женой Богдану Матвеевичу, родишь ему детей и больше никогда не увидишь этого поляка, поняла? И не перечь мне!
Алексей Давыдович развернулся и широкими шагами пошел к двери, но Пелагея бросилась ему под ноги и прорыдала:
— Смилуйся, папенька!! Сжалься надо мной, не отдавай этому пьянице! Филип не иноверец, он православный! Он не нехристь! И он из знатной семьи! Мы будем жить в достатке, ни в чём не нужд…
— ГДЕ!? — Отец вдруг взорвался. — В Польше ихней треклятой!? Или куда он обещался с тобой поехать?! Знаю я таких! Это они забрали у меня Степана, больше я такого не допущу!! Чтоб больше не слова об нём, понятно?!
…
«Это они забрали у меня Степана…» Но ведь Степана пленили вовсе не поляки, а турки, причём же здесь Польша?..
И еще где-то на задворках сознания вертелось смутное чувство, что он, Михаил, знает не все. Как будто от него что-то утаили, что-то важное, объясняющее поведение отца.
Он чувствовал, что должен узнать правду. Прежде всего, необходимо расспросить отца о Степане Алексеевиче…
Глава 2
Михаил Алексеевич сидел возле печи за массивным деревянным столом, накрытым белой вышитой скатертью. Прямо напротив него, во главе стола, восседал Алексей Давыдович…
— Папенька, — Михаилу было непривычно так называть отца, но ситуация того требовала. — Папенька, поведай мне о моем брате. Ты никогда прежде о нем не рассказывал.
Отец посмотрел на него так, будто ожидал этих слов — тяжело и словно безнадёжно. Михаил ждал. Он чувствовал напряжение, но еще больше он чувствовал пустоту в сердце, и потому не собирался останавливаться. Отец молчал. Может, собирался с мыслями? Или просто не желал отвечать? Михаил осторожно продолжил, дабы настроить его на нужный лад:
— Ты помнишь, когда он пропал? Сколько мне было лет?
— Я не знаю, сын. Пять, а может, семь.
Отец отвернулся, показывая, что не хочет более разговаривать на эту тему. Но Михаил был настойчив:
— Значит, Степан исчез где-то десять лет назад. Но ведь война с турками была совсем недавно! Быть может, ты что-то путаешь?
Он сам удивился вескости своего довода и посмотрел на отца со своеобразным торжеством, но тут же посерьёзнел. Он ждал и надеялся, что отец, заволновавшись, скажет что-нибудь сгоряча — но тот, вопреки ожиданиям, лишь что-то раздражённо пробормотал, отмахнувшись.
Михаил, сломленный таким поворотом событий, подавленно смолк. Они оба сидели в тяжелом молчании, гнетущая атмосфера нарастала.
На Михаила вдруг навалилась вся эта пустота, вся тишина, вся унылая мёртвость, которой был полон дом, и защемила его клином безнадежной и бессмысленной усталости. И всё показалось ему тогда бесполезным, и этот разговор, и все его попытки докопаться до правды, и желание помочь Пелагее, захотелось всё бросить и смириться со всеми несчастьями. Михаил почувствовал себя загнанным в угол…
…
Вдруг отец ударил кулаком по столу и вскричал:
— Ты что же это, негодник, споить меня вздумал!? Вздумал всё выведать у несчастного старика? А ну-ка, поди сюда, ты у меня получишь…
Михаил поспешно сунул ему ещё полррюмки, которые отец незамедлительно опрокинул в себя и затих.
— Ты хотел мне поведать о Степане Алексеевиче.
— Аа…
— Ну же. Смотри на меня!
— Степан… а… ЧЁРТОВЫ ПОЛЯКИ!! — Старик вдруг повысил голос. — Чтоб им гореть!! Да если б не они!.. Чёрт, они всё забрали… Нехристи, соблазнители! Никогда, сын, никогда с ними не связывайся!..
— Отец!
— Украли… Всё украли!! Никогда!..
Его голос охрип, и по щекам покатились слёзы.
— Моего брата украли поляки? Это правда?!
Голос Михаила нервно дрожал. Он находился на пределе, все его надежды сохранить хладнокровие и осторожную пытливость рухнули, и сердце готово было вырваться из груди.
— Да нет, как же это… — Отец рассеянно заморгал покрасневшими глазами и пробормотал хрипло, глядя в пустоту и словно ни к кому уже не обращаясь:
— Глупый он был… Молодой и глупый. Не сумел я его уберечь…
— Неужели он?..
— Я его и воспитал, и учил, и всё у него было…
Тут терпение юноши лопнуло, и он вскричал:
— Отец, не тяни!! Сам он сбежал?!
Старик отпрянул, но тут же склонился и прикрыл глаза руками.
— Сам, сам, негодник… Сам сбежал. Чтоб его чёрт побрал!
Он начал раскачиваться, что-то невнятно повторяя. Хмель, наконец, взял своё. Михаил рывком поднялся из-за стола. Ему все было ясно. Отец никогда не отменит свадьбу. И не сжалится над дочерью. Для этого ему нужно как минимум простить всех поляков, а вместе с ними и Степана. А это случится разве только если Степан сам вернётся и поговорит со стариком. Вот и всё.
Чувства вдруг исчезли, и усталость навалилась на него, закружила голову, и тело откликнулось тяжкой слабостью. Покачиваясь, он покинул комнату и вышел вон из избы. Одному Богу известно, куда завели его ноги в тот вечер. Перед глазами все вставал взгляд отца, пьяный, тихий и пустой, как и всё в этом доме, и ничего-то он больше не видал перед собой. Он не помнил, когда и как воротился домой. Было темно; не заворачивая на кухню, где слышался храп отца, он прошел в горницу и опять молился, молился, пока не упал без сил перед образом. Было уже давно за полночь.
Глава 3
Свадьба была назначена на ближайшее воскресенье, видно, Богдан Матвеевич долго не думал насчет замужества. Пелагея с того самого вечера не сказала ни слова. Она не выходила из своей комнаты и ни с кем не разговаривала, только заботливая Марфа приносила ей еду в горницу и о чём-то с нею шепталась. Отец, видно, ничего не помнил — вёл себя рассеянно и отстранённо, а ещё как будто постарел сразу на несколько лет: его глаза покраснели, на лице прибавилось морщин, а руки словно высохли. Весь дом как будто оцепенел…
…
После свадьбы боярин Богдан Матвеевич Хитрово с молодой женой Пелагеей Алексеевной поселился в Китай-городе, где жили царь-батюшка Фёдор Алексеевич с царицей. Богдан Матвеевич был при дворе стряпчим, оружейничим и дворецким, а Пелагею сделали служанкой. Она могла бы оставаться дома, пока муж служит, но не захотела.
…
…Агафья Симеоновна Грушецкая в окружении нянек и сенных девок возвращалась с прогулки во дворец. Проходя мимо сада, молодая царица расслышала женские голоса и смех и велела нянькам обождать, пока она поглядит, что там за веселье. Углубившись в сад, она разглядела нескольких служанок, окруживших юную девушку в чистеньком сарафане и немного сползшем платке, открывающем прядку белобрысых волос. Прислушавшись, царица уловила в их голосах насмешливые нотки и решила подойти поближе.
…
Царица не спеша приблизилась и вдруг властным голосом окликнула их:
— Девки, а ну-ка замолчите!
Перепуганные служанки попадали на колени, белобрысая поспешно склонилась, но ее платок спал с макушки на плечи, и она схватилась за голову, пытаясь прикрыть волосы. Агафья Симеоновна, не обращая внимания на дворовых девок, подошла к ней вплотную. Девушка не подняла глаз. Царица пригладила рукой ее светлые волосы, расправила платок и аккуратно повязала ей на голову. Затем взяла девушку за подбородок и внимательно всмотрелась в курносое лицо. В нем не было ни кровинки, видать, девка была ни жива ни мертва от страха.
— А ты не дочерью ли будешь лихвинского дворянина Алексея Давыдовича?
— Да, это мой батюшка… Пелагея я!
— Пелагея Алексеевна, значит. Идем.
Царица приглашающе махнула рукой и неспешно пошла обратно. Пелагея, все ещё трясясь от волнения, потрусила следом.
…
Глава 4
Михаил Алексеевич и Алексей Давыдович сидели за массивным деревянным столом, накрытым белой вышитой скатертью. Оба улыбались. Юноша держал в руках письмо, написанное ровным каллиграфическим почерком, рядом валялся поспешно разорванный конверт. В письме говорилось следующее:
«Августа 20-го.
Дорогой братец Михаил, надеюсь, ты здоров, благополучен и не хвораешь, потому что уже холодает на улице, и скоро уж нужно будет тёплые платки да тулупы надевать. Пишу тебе я, дорогой мой брат, с помощию придворного писаря, потому что сама писать красиво ещё не до конца обучена. Но меня научили уж немножко цифрам да буквам, видит Бог, скоро буду своей рукой писать тебе.
Уж как хорошо мне при дворе! Меня и молодая наша царица-матушка заприметила, полюбилась я ей чем-то; она теперь казначеей при себе меня назначила. Теперь меня уж девки дворовые задирать не смеют! А раньше-то, бывало, и посмеются, и одежды изорвут, беда! На отца я уж больше не сержусь, разве только чуть-чуть — больно здесь хорошо! Вот уже два месяцочка пролетели с нашей свадьбы. Богдан-то Матвеевич во мне души не чает; хоть и не люблю я его, а всё равно не нарадуюсь: то подарочек заморский подарит, то наряд красивый закажет. Но вот, не люблю я его… но это такая мелочь, братец! Другие девки со мной, знаешь ли, не согласятся, да разве у них есть то, что имею теперь я?.. Право, при таком-то житье-бытье мне и без любви покойно.
Напрасно я боялась, брат мой родимый, что здесь всё старое да унылое, и ничего нет новомодного — оказывается, царица-то сама полячка, и дворовые люди всё больше на польский лад одеваются! Кто сапожки прикупил, кто кафтанчик, а кто и парик надел!
Одно загляденье! Я сама уж так хочу во что-нибудь иноземное нарядиться, да боюсь, муж не позволит. Да и отец тоже… (ты, братец, от него эту часть письма утаи: узнает, что я здесь сплошь среди поляков живу, разгневается и глупостей натворит.)
Вот такая у меня теперь жизнь! А пишу я тебе, братец, затем, чтоб предупредить: супруг мой нынче отправляется в Смоленск по службе, и пробудет там целых три дня! Ну, а чтоб я не скучала, он позволил мне приехать погостить к вам!
Отец наш грамоты не знает, так ты словами передай ему, чтоб ждал моего приезда, буду в три часа пополудни!
Остаюсь, твоя любимая сестрица Пелагея.
P.S. Богдан Матвеевич обещался лично проводить меня до нашего, то есть вашего дома, поэтому приоденься да выходи встречать нас! Встретимся с тобой у такой-то улицы, пойдем вместе и потолкуем. Главное, не приводи с собой отца — я тебе как есть всё расскажу, и про поляков, и про их одежду!
P.P.S. И не забудь про фамильный пояс! Прощай!»
…
Одевшись во всё нарядное, Михаил отправился встречать Пелагею и Богдана Матвеевича с дороги. Ещё не было и двух часов пополудни, но ему так не терпелось встретиться с сестрой, что ждать спокойно он не мог. Шёл он по окраине города, чтобы растянуть дорогу и прийти к условленному месту не так рано.
Погода стояла пасмурная, но было довольно тепло. Вдоль пыльной дороги тянулись кусты дикой малины и смородины, и юноша изредка останавливался, чтобы сорвать пару кислых ягод. Неожиданно впереди показался человек. Михаил насторожился и на всякий случай отошел к обочине — мало ли что у того типа на уме. Батюшки, на нём же ещё драгоценный пояс… славная добыча для лихого человека! На всякий случай он быстро нагнулся и подобрал с земли маленький, но увесистый камень. Человек приближался. От волнения Михаил остановился и что было силы сжал камень в руке, его дыхание стало порывистым и быстрым. На вид незнакомцу было лет двадцать пять или тридцать, одет он был в диковинный короткий кафтан с пышными рукавами, потертые узкие штаны и грязные черные сапоги, за спиной у него болтался довольно объёмистый узел. Было видно, что идёт он уже очень долго, не меняя одежды и сапог. Михаил подумал было с облегчением, что путник пройдет мимо, но тот вдруг замедлил шаг, словно рассматривая его с другой стороны дороги, а затем и вовсе остановился.
«Ну всё, пропал… счастье, если не покалечит меня, а только дорогое платье отберёт… Но пояс-то, пояс жалко!» По лбу и вискам юноши заструился пот. «Пропал… Вот уж точно — пропал!»
Он непроизвольно попятился в кусты, когда путник сделал несколько шагов в его сторону. Увидев, что юноша отходит, неизвестный замер и постоял несколько секунд, словно опять к чему-то приглядываясь. Затем посмотрел ему в глаза и сделал странный знак рукой. Михаил услышал:
— Отрок, подойди! Не пугайся! Что это за пояс на тебе?
«Прикидывает, за сколько продаст! — ужаснулся Михаил. — Даже не скрывается!» Он хотел было читать молитву, но текст священного писания словно вылетел из головы. В ужасе он попятился ещё дальше в кусты, как вдруг нога его провалилась, он оступился и покатился кубарем в какую-то заросшую канаву, которая, видимо, когда-то была вырыта вдоль дороги. Исцарапав ладони и костюм о шипы и намочив края штанин, юноша распластался в зарослях крапивы и какой-то высокой травы. Не успел он опомниться, как кусты наверху раздвинулись, показался неизвестный и протянул Михаилу руку. Тот машинально схватился за неё, и путник с необычайной силой вытянул его из канавы и поставил рядом с собой. Они продрались сквозь кусты обратно на дорогу и встали, тяжело дыша, оба порядком помятые. Затем одновременно взглянули друг на друга. Бежать было уже глупо, так что Михаил стоял и рассматривал загорелое сосредоточенное лицо странника. Тот, в свою очередь, вглядывался в его черты, словно хотел что-то в них отыскать. Он был высок, плечист и худощав, кожа его была загорелой и гладкой, польский кафтан чуть пообтрепался, но выглядел нарядно. Юноша отметил с удивлением, что волосы незнакомца по цвету почти как его, разве только чуть темнее.
Незнакомец повторил свой вопрос:
— Что у тебя за пояс?
— Это фамильный… Какое твоё дело?!
Голос дрожал, но сердцем он чувствовал, что опасность миновала.
— Откуда ты, отрок? Здесь ли родился?
— Я-то здесь… А вот ты кто будешь? И что тебе от меня нужно, чёрт возьми?!
— А куда ты направляешься? Может, потолкуем?
— Не о чем нам с тобой толковать… Мне сестру с мужем встречать надо. Застолье у нас, — зачем-то сообщил юноша.
— Застолье?
— Прощай.
Михаил быстро пошёл прочь. Чертовщина это всё какая-то, происки нечистого… Но странный всё же человек, вроде бы знакомый, а вроде и нет… Вот уж точно нечистый, как есть!
Пелагее не стоит рассказывать, испугается… А уж сам-то он как перепугался, батюшки! В овраг провалился со страху, весь костюм о шипы попортил, ноги крапивой ожёг, мокрый, чумазый, сам как чёрт! Надо бы обчиститься да помолиться, всё же не шутки…
К месту встречи он явился с большим опозданием, слегка уставший, но чистый и более или менее опрятный.
Богдан Матвеевич спешил, а потому предпочёл оставить брата и сестру наедине. По дороге домой Пелагея расписывала в красках своё житье у царицы, а Михаил слушал и восторгался. Они смеялись, шутили, говорили обо всем на свете и сами не заметили, как подошли к дому. Заходящее солнце освещало отца и Марфу, стоящих в воротах. Завидев их, Пелагея радостно закричала, замахала платком и немного неловко побежала, подобрав одной рукой юбки. Отец раскинул руки для жарких объятий, Марфа рассмеялась. Пелагея бежала, и её платок опять съехал со лба, и белокурые прядки весело летали вокруг головы. Она смеялась так счастливо, так искренне, что Михаил сам заулыбался; он понял — она простила отца, она уже давно его простила, и теперь была действительно, воистину счастлива. Он смотрел, как она бежала к дому — такая по-детски чистая, такая ветреная и в этой своей ветрености такая красивая, что у него захватило дух. Расстояние между ней и отцом стремительно сокращалось, вот уж он сам сделал шаг ей навстречу, ещё секунда, и…
..и вдруг — окрик. Негромкий, но властный мужской окрик:
— Пелагея!..
Она остановилась как вкопанная. Отец замер, нахмурив брови. Михаил медленно повернул голову на дорогу, отходящую от ворот, и увидел невысокого человека, плохо различимого в лучах заходящего солнца. Он не спеша шёл к дому, небрежно скрестив руки на груди, и короткие полы кафтана трепались сзади. Сначала Михаил принял было его за утреннего иноземца-странника, но уж слишком тот был низковат и приземист. Кто же он?..
— Pelagja, chodźmy! — Поляк повысил голос. — Уедем домой, будем жить счастливо, как ты хотела! Я отвезу тебя в Польшу, дам всё, что пожелаешь! Идём со мной, koteczek!
— Филип!!..
О, как она рванулась к нему навстречу!.. Секунда — и вот её руки уже обвивают его шею, а голова лежит на его плече, как будто только ради этих объятий она и бежала сюда!.. Две тёмные фигуры под ярко окрашенным закатным небом соединились в одну. Михаил, оцепенев, смотрел на них и чувствовал, как уходят минуты её счастья — призрачного, мимолётного, но безудержного и такого сладостного, в сто раз слаще того, к которому она так бежала. Вот-вот они истекут, эти минуты, и всё кончится – печальнее, чем могло бы, но сейчас ей всё равно. Сейчас ей ничего нет дороже этого стремительного счастья.
Оцепенение прошло так же внезапно, как и началось. Как-то разом заговорили Марфа и отец, всё пришло в движение, послышались выкрики и возгласы.
Кажется, Пелагею оттащили за косу, а поляка кинулась прогонять Марфа. Отец разъярился не на шутку: он орал, хрипел, надрывался, выкрикивал оскорбления и ругательства и бессвязно жаловался на жестокую судьбу — как видно, поступок дочери стал последней каплей.
…
Грубо схватив отпрысков за плечи, он втащил их во двор, бросил перед избой и принялся затворять ворота.
И замер.
За воротами стоял человек.
Высокий, худощавый, в истрепанном польском костюме. Отец смотрел на него неподвижно, бессильно опустив руки и вытянувшись во весь рост. На лице его пронеслись одновременно тысячи разных эмоций, из которых можно было выхватить испуг, удивление, гнев, восторг и ещё что-то небывалое, чего раньше на этом лице Михаил никогда не видал. Не отводя воспалённых красных глаз от человека, отец медленно протянул руку и коснулся его плеча, словно не веря самому себе.
Михаил пригляделся, стараясь разглядеть незнакомца. Отец произнёс вполголоса:
…Степан?
