Фамилия моего отца — Пиррип, и мое христианское имя — Филип, но мой детский язык не мог назвать ничего длиннее, чем Пип. Так что, я называл себя Пип, и все меня звали Пипом.
Я отношу Пиррип к фамилии моего отца, основываясь на надписи на его надгробии и веря словам сестры — миссис Джо Гарджери, которая вышла замуж за кузнеца. Из-за того, что я не видел никогда ни маму, ни папу, ни их фотографий (эти времена были давно до появления фотографий), мои первые представления о том, какими были мои родители, необоснованно основаны на надписях на их надгробиях. Форма букв на отцовском надгробии дала мне представление о том, что он был квадратным, крепким, смуглым мужчиной с темными вьющимися волосами. Из характера и оборота надписи «Также Джорджиана, жена вышеупомянутого», в моем детском сознании был нарисован образ матери — веснушчатой и болезненной женщины. Пяти маленьким каменным ромбикам, каждый из них был около полутора футов в длину, выложенным в ровный ряд у их могилы и посвящённым памяти пяти моим младшим братьям, которые очень рано прекратили попытки заработать на жизнь в этой массовой борьбе, я обязан верой, которую свято хранил, в то, что все они родились на спине, засунув руки в карманы штанов и никогда не вынимали их до конца своих дней.
Мы жили в болотистой местности у реки, в двадцати милях от моря. Мне кажется, что первое яркое и всеобъемлющее представление о сущности вещей сложилось в тот памятный дождливый вечер. В этот вечер я твердо осознал, что унылое, заросшее крапивой место — церковный двор; и что , покойный Филип Пиррип из этого прихода, а также Джорджиана, жена его, умерли и похоронены; и что Александр, Бартоломью, Абрахам, Тобиас и Роджер, малолетние дети их, также умерли и похоронены; и что темная плоская пустыня за церковным двором, пересеченная дамбами, насыпями и воротами, на которой пасся рассеянный скот, была болотами; а низкая свинцовая полоса за ними — рекой; а далекое логово дикарей, из которого дул ветер, — морем; и что маленький сверток, дрожащий от страха перед всем этим и начинающий плакать, был Пип.
«Заткнись!» — вопил ужасный голос из-за могил. Казалось, что человек вырос из-под земли . «Будь смирным, ты, маленький дьявол, или я перережу тебе глотку!»
Страшный мужчина, одетый в серую униформу из жесткой ткани, с огромной цепью вокруг ноги. Человек без шляпы, в разорванных башмаках, с повязанной вокруг головы старой тряпкой. Человек, которого топили в воде, пачкали в грязи, калечили камнями, резали кремнями, жалили крапивой и драли зарослями шиповника; он хромал, дрожал, сверкал глазами и рычал, и его зубы стучали, когда он схватил меня за подбородок.
«О! Не отрезайте мне глотку, сэр!» Я взмолился в ужасе: «Пожалуйста, не делайте этого, сэр».
«Скажи нам твое имя!» — отрезал мужчина. — «Быстро!»
«Пип, сэр».
«Еще раз,» сказал мужчина, уставившись на меня. «Говори громче!»
«Пип. Пип, сэр».
«Покажи нам, где ты живешь, — сказал мужчина. Покажи это место!»
Я указал туда, где на плоской прибрежной низине, в миле, а может и больше от церкви, была среди ольхи и ветел наша деревня.
Мужчина, взглянув на меня секунду, перевернул меня на землю и обчистил карманы. Кроме куска хлеба в них не было ничего. Когда в моих глазах церковь вернулась на место, после его внезапного и сильного действия, опрокидывающего ее передо мной, из-за чего я увидел лишь колокольню перед своими ногами, так вот, когда церковь вернулась на свое место, я сидел на надгробии, дрожа, пока он жадно ел мой хлеб.
«Ты еще щенок, — сказал человек, облизывая свои губы, — какие же у тебя толстые щечки»
Я действительно поверил, что они толстые, несмотря на то, что тогда я еще был мал ростом и не отличался силой.
«Чёрт меня побери, если бы я мог их съесть, — сказал мужчина, угрожающе покачав головой, — и, поверь мне, в моей голове проскальзывает мысль это сделать!»
Я действительно старался отговорить его и держался крепче за могильный камень, на который он посадил меня; отчасти, чтобы не свалиться, отчасти, чтобы не разрыдаться.
«А сейчас слушай меня! — сказал мужчина. — Где же твоя мамочка?»
«Здесь, сэр!» — ответил я.
Он готов был бежать, но остановился, взглянув через плечо.
«Здесь, сэр! — я робко объяснил. — ‘А также Джорджиана’ — Это моя мать».
«А, — сказал он, возвращаясь назад. — И это твой отец, рядом с матерью?»
«Да, сэр, — ответил я, — Он тоже покойный из этого прихода».
«Ну, — протянул он, после, взяв паузу. — С кем же ты живешь, если любезно позволю тебе остаться в живых, в чем я еще не уверен?»
«Я живу с сестрой, сэр, миссис Джо Гарджери, жена Джо Гарджери, он кузнец, сэр.»
«Хм, кузнец?» — Сказал он, после чего взглянул на свою ногу.
После хмурого взгляда, скользящего несколько раз то по мне, то по его ноге, он подошел ко мне вплотную, схватил за обе руки и откинул настолько далеко, насколько это было возможно, таким образом, чтобы его глаза впивались в меня нагнетающе, а мои лишь молили его о пощаде.
«Сейчас слушай сюда внимательно, — сказал он. — Вопрос, от которого зависит факт твоего наличия на этом свете. Ты знаешь, что такое подпилок?»
«Да сэр»
«А что такое жратва, знаешь?»
«Да, сэр.»
После каждого вопроса он легонько встряхивал меня, чтобы я лучше чувствовал опасность и полную свою беспомощность.
«Ты мне достанешь подпилок». — Он опять встряхнул меня. — «И достанешь жратвы». — Он опять встряхнул меня. — «Ты притащишь обе эти вещи для меня». — Он опять встряхнул меня. — «Иначе я вырву твое сердце и вырежу твою печенку». — Он опять встряхнул меня.
Я был до смерти напуган, а моя голова так кружилась, что я схватился за него крепко и выдавил из себя: «Если бы вы могли, пожалуйста, любезно отпустить меня, сэр, я бы, возможно чувствовал себя не так плохо, и, может быть, слушал бы вас внимательнее».
Он схватил меня и подбросил меня так, что церковь подпрыгнула выше своей колокольни. Затем он взял меня за руки, вернул на камень и продолжил свои устрашающие высказывания:
«Завтра же утром принеси мне подпилок и что-нибудь пожрать. Если сделаешь это, и никогда не посмеешь сказать ни слова или подать знак о том, что видел такого человека, как я, или кого-либо ещё, то тебе будет позволено жить. Если же ты потерпишь неудачу или нарушишь мои слова хоть в чём-то, пусть даже в самом малом, твоё сердце и печень вырвут, зажарят и съедят. Ах, да, я здесь не один, как ты мог предполагать. Здесь же скрывается еще молодой человек, по сравнению с которым я — сущий ангел. Этот молодой человек слышит все слова, что я тебе говорю сейчас. У этого молодого человека есть свой особый способ достучаться до мальчика, до его сердца и до его печени. Мальчику не стоит пытаться спрятаться от этого молодого человека. Мальчик может запереть дверь, может оставаться в постели, может укрываться, может натягивать одеяло на голову, может думать, что ему удобно и безопасно, но этот молодой человек будет тихо подкрадываться к нему и разрывать его на части. В данный момент я с большим трудом удерживаю этого молодого человека от причинения вреда мальчику. Мне очень трудно удерживать этого молодого человека от того, чтобы он проник внутрь тебя и навредил тебе. Итак, что ты скажешь теперь?»
Я ответил, что я принесу ему подпилок, и дотащу столько еды, сколько смогу, и встречусь с ним в Бэттери ранним утром.
«Повтори за мной: убей меня Бог, если вру», — сказал человек.
Я повторил за ним, и он опустил меня на землю.
«А теперь, — продолжил он, — ты знаешь, что должен делать и помнишь про молодого человека, и идешь домой!»
«До-доброй ночи, сэр», — пробормотал я.
«Ну, это ещё что!» — сказал он, оглядывая холодную мокрую равнину. — «Хотел бы я быть лягушкой. Или угрём!»
В тот момент он обхватил свое дрожащее тело обеими руками, будто удерживая таким способом равновесие, и поковылял к длинной стене церкви.
My father’s family name being Pirrip, and my Christian name Philip, my infant tongue could make of both names nothing longer or more explicit than Pip. So, I called myself Pip, and came to be called Pip.
I give Pirrip as my father’s family name, on the authority of his tombstone and my sister,—Mrs. Joe Gargery, who married the blacksmith. As I never saw my father or my mother, and never saw any likeness of either of them (for their days were long before the days of photographs), my first fancies regarding what they were like were unreasonably derived from their tombstones. The shape of the letters on my father’s, gave me an odd idea that he was a square, stout, dark man, with curly black hair. From the character and turn of the inscription, «Also Georgiana Wife of the Above,» I drew a childish conclusion that my mother was freckled and sickly. To five little stone lozenges, each about a foot and a half long, which were arranged in a neat row beside their grave, and were sacred to the memory of five little brothers of mine,—who gave up trying to get a living, exceedingly early in that universal struggle,—I am indebted for a belief I religiously entertained that they had all been born on their backs with their hands in their trousers-pockets, and had never taken them out in this state of existence.
Ours was the marsh country, down by the river, within, as the river wound, twenty miles of the sea.My first most vivid and broad impression of the identity of things seems to me to have been gained on a memorable raw afternoon towards evening. At such a time I found out for certain that this bleak place overgrown with nettles was the churchyard; and that Philip Pirrip, late of this parish, and also Georgiana wife of the above, were dead and buried; and that Alexander, Bartholomew, Abraham, Tobias, and Roger, infant children of the aforesaid, were also dead and buried; and that the dark flat wilderness beyond the churchyard, intersected with dikes and mounds and gates, with scattered cattle feeding on it, was the marshes; and that the low leaden line beyond was the river; and that the distant savage lair from which the wind was rushing was the sea; and that the small bundle of shivers growing afraid of it all and beginning to cry, was Pip.
«Hold your noise!» cried a terrible voice, as a man started up from among the graves at the side of the church porch. «Keep still, you little devil, or I’ll cut your throat!»
A fearful man, all in coarse gray, with a great iron on his leg. A man with no hat, and with broken shoes, and with an old rag tied round his head. A man who had been soaked in water, and smothered in mud, and lamed by stones, and cut by flints, and stung by nettles, and torn by briars; who limped, and shivered, and glared, and growled; and whose teeth chattered in his head as he seized me by the chin.
«Oh! Don’t cut my throat, sir,» I pleaded in terror. «Pray don’t do it, sir.»
«Tell us your name!» said the man. «Quick!»
«Pip, sir.»
«Once more,» said the man, staring at me. «Give it mouth!»
«Pip. Pip, sir.»
«Show us where you live,» said the man. «Pint out the place!»
I pointed to where our village lay, on the flat in-shore among the alder-trees and pollards, a mile or more from the church.
The man, after looking at me for a moment, turned me upside down, and emptied my pockets. There was nothing in them but a piece of bread. When the church came to itself,—for he was so sudden and strong that he made it go head over heels before me, and I saw the steeple under my feet,—when the church came to itself, I say, I was seated on a high tombstone, trembling while he ate the bread ravenously.
«You young dog,» said the man, licking his lips, «what fat cheeks you ha’ got.»
I believe they were fat, though I was at that time undersized for my years, and not strong.
«Darn me if I couldn’t eat em,» said the man, with a threatening shake of his head, «and if I han’t half a mind to’t!»
I earnestly expressed my hope that he wouldn’t, and held tighter to the tombstone on which he had put me; partly, to keep myself upon it; partly, to keep myself from crying.
«Now lookee here!» said the man. «Where’s your mother?»
«There, sir!» said I.
He started, made a short run, and stopped and looked over his shoulder.
«There, sir!» I timidly explained. «Also Georgiana. That’s my mother.»
«Oh!» said he, coming back. «And is that your father alonger your mother?»
«Yes, sir,» said I; «him too; late of this parish.»
«Ha!» he muttered then, considering. «Who d’ye live with,—supposin’ you’re kindly let to live, which I han’t made up my mind about?»
«My sister, sir,—Mrs. Joe Gargery,—wife of Joe Gargery, the blacksmith, sir.»
«Blacksmith, eh?» said he. And looked down at his leg.
After darkly looking at his leg and me several times, he came closer to my tombstone, took me by both arms, and tilted me back as far as he could hold me; so that his eyes looked most powerfully down into mine, and mine looked most helplessly up into his.
«Now lookee here,» he said, «the question being whether you’re to be let to live. You know what a file is?»
«Yes, sir.»
«And you know what wittles is?»
«Yes, sir.»
After each question he tilted me over a little more, so as to give me a greater sense of helplessness and danger.
«You get me a file.» He tilted me again. «And you get me wittles.» He tilted me again. «You bring ’em both to me.» He tilted me again. «Or I’ll have your heart and liver out.» He tilted me again.
I was dreadfully frightened, and so giddy that I clung to him with both hands, and said,
«If you would kindly please to let me keep upright, sir, perhaps I shouldn’t be sick, and perhaps I could attend more.»
He gave me a most tremendous dip and roll, so that the church jumped over its own weathercock. Then, he held me by the arms, in an upright position on the top of the stone, and went on in these fearful terms:—
«You bring me, to-morrow morning early, that file and them wittles. You bring the lot to me, at that old Battery over yonder. You do it, and you never dare to say a word or dare to make a sign concerning your having seen such a person as me, or any person sumever, and you shall be let to live. You fail, or you go from my words in any partickler, no matter how small it is, and your heart and your liver shall be tore out, roasted, and ate. Now, I ain’t alone, as you may think I am. There’s a young man hid with me, in comparison with which young man I am a Angel. That young man hears the words I speak. That young man has a secret way pecooliar to himself, of getting at a boy, and at his heart, and at his liver. It is in wain for a boy to attempt to hide himself from that young man. A boy may lock his door, may be warm in bed, may tuck himself up, may draw the clothes over his head, may think himself comfortable and safe, but that young man will softly creep and creep his way to him and tear him open. I am a keeping that young man from harming of you at the present moment, with great difficulty. I find it wery hard to hold that young man off of your inside. Now, what do you say?»
I said that I would get him the file, and I would get him what broken bits of food I could, and I would come to him at the Battery, early in the morning.
«Say Lord strike you dead if you don’t!» said the man.
I said so, and he took me down.
«Now,» he pursued, «you remember what you’ve undertook, and you remember that young man, and you get home!»
«Goo-good night, sir,» I faltered.
«Much of that!» said he, glancing about him over the cold wet flat. «I wish I was a frog. Or a eel!»
At the same time, he hugged his shuddering body in both his arms,—clasping himself, as if to hold himself together,—and limped towards the low church wall.
