Мороз. Мороз словно разумом обзавелся, и обиделся на нас за что-то. Знать бы за что, исправили бы прощения попросили, может смилостивился бы…
На улицу выходить страшно, и не по тому что украдут талон, а потому что почтальона можешь встретить который тебе похоронку может вручить. Или мороз ветром отбросит, да снегом припорошит. Да что там, и в своей каморке окочуриться как раз плюнуть. Был у нас один Прохор Тереньтич, недавно в гости его позвали, на очистки картошки. Как сидел на стуле, штаны парадные надевал, так на стуле и помер. И таких Прохоров Тереньтевечей каждый у нас по две штуки знавал.
Лежали люди на дороге дорогах кучами, воющими и затихающими. И помогать было страшно: станешь поднимать вроде бы живых, а человек мертвый и поскользнутся легко, вобщем сам не заметишь как ножки протянешь. А людей много, и дети и женщины, со старики со старухами. Так и получается, что люди уже никого и ничего не видя ничего, идут с почти закрытыми глазами.
Театры. Наверно, со стороны выглядит полным сумасшествием, мы ходим в театры каждую неделю. Собираясь внизу возле парадной, выходим в стужу и цепляясь друг за друга как за последнюю надежду и идем выверяя каждый шаг, и останавливаясь и стоя как столбы, пытаясь не оторваться от земли, и не улететь в холод и снег. Холод продирал до кости на улице, но и в залах отогреться было нереально, но всем уже становилось все равно, когда желанный зал был достигнут. Здесь творились чудеса. Люди из почти прозрачных, осознавших возможность мгновенной смерти прямо тут, приведений, в живых людей. Некоторые изучили за это время самое большое количество классики, чем за всю жизнь. Люди плакали смеялись сопереживали героям громоподобно аплодировали, тогда они становились действительно теми, кем были до той, великой войны. Эмоции, гремевшие в зале, были усилены в разы, в это время люди казались счастливыми. Просто чувство голода и смерти постоянно преследовавшие жителей Ленинграда, на время становились незаметными не влияющими ни на что, и люди были счастливы в это время.
Блокада. Глухая оборона, постоянно обновляемая и совершенствующаяся фрицами, через которую пройти проползти, прокрасться было невозможно. Диверсионные группы из малого количества человек, которые были заточены под переход, туда в мир, проваливались. Никому не перейти. Ни рабочему не ребенку не женщине, убивали всех.
И вот с чувством, что смерть за спиной и если замешкаешься, остановишься на секунду то она забреет тебя, без последних воспоминаний, без слез родственников, смерть совершенно неожиданная. Ты просто уснешь и не проснешься. Люди не спали и потому хотели, есть еще сильнее. Хлеб тогда изменился в сознаниях людей, мутировал от обыденности до сказки.
За той стеной в попытке перейти которую ежедневно гибли жители Ленинграда, тоже жили люди но Ленинградцам с каждым днем все больше и больше казалось что это вымысел сказка невозможность. Все были уверены, им уже никто не поможет, и эта жизнь будет длиться вечно. Но они ошибались, и произошло невозможное. Со стороны непроницаемой стены немецкой обороны из туманной мглы показалась повода, груженая мешками, по виду такими в которых возили хлеб. Хлеб, в голодающем блокадном Ленинграде греза не более. Седой волчьей тенью скользнула вторая повода… Третья… Десятая… Двадцатая… но это же нереально! Двадцать пятая… И вот невозможное случилось благодаря человеческому состраданию
