В гостиной как-то жалобно запели часы с озвучкой. Тик-так, 7 утра, тик-так, вставать пора! Как будто боялись, что никто не проснётся. Этим утром дом был пуст. Часы тикали, тикали, отправляя в пустоту свои послания. Девять минут восьмого, к завтраку всё готово, девять минут восьмого!
В кухне плитка для завтраков вздохнула и с шипением изрыгнула из своего тёплого нутра восемь идеально подрумяненных тостов, восемь солнечных глазуний, шестнадцать ломтиков бекона, два кофе и два стакана холодного молока.
«Сегодня в Аллендейле, штат Калифорния, четвёртое августа дветысячи двадцать шестого года» — начал голос откуда-то с потолка кухни. Он повторил дату трижды, чтобы запомнилось. «Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Сегодня годовщина свадьбы у Тилиты. Можно заплатить за страховку, а также за газ,воду и свет».
Где-то внутри стен щёлкали реле, плёнки с данными скользили под электронныи глазами.
Восемь ноль одна, восемь ноль одна, в школу пора, на работу пора, тик-так, не опаздывай так! Но ни одна дверь ни хлопнула и ни один ковёр не почувствовал на себе приятную тяжесть резиновой подошвы. На улице былдождь. Барометр на входной двери тихо запел: «Дождик, дождик, уходи, резиновики и дождевики скорей неси…» И стук дождя по крыше пустого дома раздавался эхом.
Гараж во дворе запиликал и отворил ворота, чтобы выпустить готовую к поездке машину. После долгого ожидания ворота вновь закрылись.
К половине девятого яица засохли, а тосты были уже деревянные. Алюминиевый прибор сгрёб их в мойку, где горячая вода закружила их в водовороте и понесла их далеко в море, предварительно классифицировав в металлическом горле. Грязная посуда была автоматически помещена в мойку, откуда появилась уже сверкающей и сухой.
Четверть десятого, запели часы, уборка нагрянула.
Из какой-то западни в стене рванула наружу мышка-робот. Комната кишила мелкими убирающимися тварями из металла и резины. Они ударялись о стулья, перебирая своими щетинистыми лапками, месили пыль в ковриках, нежно засасывая мельчайшую пыль. А потом, как мистические завоеватели, юркнули в свои норки. Их красные электрические глазки потухли. Дом теперь чист.
Десять утра. Солнце вышло из-за туч. Дом одиноко стоял в городе каменных обломков и пепла. Это был единственный дом, который остался стоять. Ночью разрушенный город засветился радиоактивным сиянием, которое было видно за многие мили.
Десять пятнадцать. Садовые разбрызгиватели завертелись в золотистых брызгах и наполнили утренний воздух россыпью яркости. Вода плюхалась на оконные стёкла, стекая по обуглившейся стороне дома, где жар почти полностью освободил его стены от белой краски. Вся западная сторона дома была чёрной, кроме пяти местечек. Вот силуэт мужчины, стригущего газон. Здесь, как будто на фото, женщина нагнулась сорвать цветы. Чуть поодаль от их изображений, выжженных одномоментно с таким титаническим усилием, маленький мальчик поднял руки к небу, выше, как будто бросает мяч, а напротив него – девочка, вытянула руки в попытке поймать мяч, который никогда уже не приземлится.
Пять образов – мужчина, женщина, дети и мяч – остались. Остальное было покрыто тонким обуглившимся слоем.
Нежный дождь из разбрызгивателя наполнил сад падающим светом.
In the living room the voice-clock sang, Tick-tock, seven o’clock, time to get up, time to
get up, seven o’clock! as if it were afraid that nobody would. The morning house lay empty. The
clock ticked on, repeating and repeating its sounds into the emptiness. Seven-nine, breakfast time,
seven-nine!
In the kitchen the breakfast stove gave a hissing sigh and ejected from its warm interior
eight pieces of perfectly browned toast, eight eggs sunnyside up, sixteen slices of bacon, two
coffees, and two cool glasses of milk.
«Today is August 4, 2026,» said a second voice from the kitchen ceiling, «in the city of
Allendale, California.» It repeated the date three times for memory’s sake. «Today is Mr.
Featherstone’s birthday. Today is the anniversary of Tilita’s marriage. Insurance is payable, as are
the water, gas, and light bills.»
Somewhere in the walls, relays clicked, memory tapes glided under electric eyes.
Eight-one, tick-tock, eight-one o’clock, off to school, off to work, run, run, eight-one! But
no doors slammed, no carpets took the soft tread of rubber heels. It was raining outside. The
weather box on the front door sang quietly: «Rain, rain, go away; rubbers, raincoats for today…»
And the rain tapped on the empty house, echoing.
Outside, the garage chimed and lifted its door to reveal the waiting car. After a long wait
the door swung down again.
At eight-thirty the eggs were shriveled and the toast was like stone. An aluminum wedge
scraped them into the sink, where hot water whirled them down a metal throat which digested and
flushed them away to the distant sea. The dirty dishes were dropped into a hot washer and
emerged twinkling dry.
Nine-fifteen, sang the clock, time to clean.
Out of warrens in the wall, tiny robot mice darted. The rooms were acrawl with the small
cleaning animals, all rubber and metal. They thudded against chairs, whirling their mustached
runners, kneading the rug nap, sucking gently at hidden dust. Then, like mysterious invaders, they
popped into their burrows. Their pink electric eyes faded. The house was clean.
Ten o’clock. The sun came out from behind the rain. The house stood alone in a city of
rubble and ashes. This was the one house left standing. At night the ruined city gave off a
radioactive glow which could be seen for miles.
Ten-fifteen. The garden sprinklers whirled up in golden founts, filling the soft morning air
with scatterings of brightness. The water pelted windowpanes, running down the charred west
side where the house had been burned evenly free of its white paint. The entire west face of the
house was black, save for five places. Here the silhouette in paint of a man mowing a lawn. Here,
as in a photograph, a woman bent to pick flowers. Still farther over, their images burned on wood
in one titanic instant, a small boy, hands flung into the air; higher up, the image of a thrown ball,
and opposite him a girl, hands raised to catch a ball which never came down.
The five spots of paint—the man, the woman, the children, the ball—remained. The rest
was a thin charcoaled layer.
The gentle sprinkler rain filled the garden with falling light.
