В то летнее утро я проснулся раньше обычного, но не спешил вставать. Мне приятно было валяться в теплой кроватке и ощущать в открытое окно аромат свежескошенной травы. Я лежал и дожидался, когда подойдет мама, приласкает чуть шершавыми руками и скажет:
— Сынок, молоко и ломоть ржаного хлеба на столе, тебя дожидаются.
От этих слов я улыбаюсь, на душе радостно.
Я ждал, но мама почему-то не приходила. Тогда я шустро натянул штаны и подскочил к окну. Во дворе стояли мама с папой. Вижу: папа целует маму, целует её руки, лицо. И всё как-то не так, как раньше. Своим маленьким сердцем я понял неладное. Выбегаю к ним, дергаю маму за фартук, пахнущий крапивой, кричу: «Мамка, папка!». Отец поднял меня, обнял сильными мозолистыми руками, непривычно сурово посмотрел на меня. Раньше никогда не смотрел так. В его голубых глазах стояли крупные капли слезы.
— Егорушка, сынок, ты теперь в доме остаешься один мужчина.
— Ага, — киваю я, не понимая ничего.
— Ты постарайся, чтобы в окнах нашего дома никогда не погас свет. Ладно.
— Ага.
И тут я заплакал. Почему. Не знаю.
На крыльце уже стояли старшие сестры, Раечка и Нина. И они плакали. Папа обнял их и начал целовать в руки, в лицо, в нос, в лоб, в голову. Затем как-то неловко взял фуражку, скомкал её и большими шагами направился к калитке. Мама повисла у него на шее, не отпускала, отец слегка оттолкнул её от себя. Мамочка пошатнулась, села на скамейку и зарыдала. И мы зарыдали, забившись в объятия мамы. А папа ушёл, почти бежал и не обернулся.
Я плакал и сквозь хрусталики слезы видел, как лучи солнца переливаются в воздухе цветами радуги. Мне было это забавно, я же ещё и не понимал, что отец ушёл на войну. Но потом так связалось у меня в памяти, что война — это когда нет папы. И тогда мне казалось, что наш новый дом, высокий и добротный, словно осиротел. Совсем недавно справляли новоселье, гуляло всё село, вся родня радовалась. А теперь он как пустой.
С того дня в нашей жизни многое переменилось. Мамы почти не было дома, она с утра до самой ночи работала. То в поле, то на ферме. Просыпаешься – её уже нет, засыпаешь- ещё не пришла. Пахала, сеяла, косила, лес валила, шила, чинила. Её лицо не светилось как раньше, и глаза потускнели. А вот нежность и заботу её мы чувствовали в каждом взгляде, в каждом прикосновении.
Старшая сестра, Рая, (ей тогда было четырнадцать лет) устроилась на конюшню помощником конюха. Перед школой в самую рань идет на работу, после школы- опять туда. Наденет телогрейку, завяжет шаль и улыбнется. Она всегда добродушна со всеми. Однажды сестра пришла из школы, сняла лапти, а лапти уж совсем худые. Мне её так жалко стало. Эх, если бы отец был рядом…
Все домашние хлопоты перешли на Нину. Курносая, с крупными веснушками, она, как курочка, всё время копошилась: дома ведь всегда полно дел. Воды натаскать, печку топить, дрова наколоть, щи в чугунке варить, летом — по огороду возиться. Бывало, зайдет в дом с мороза, вся румяная, красивая, и песенку напевает. А у самой руки озябшие. Она дует, дует на них, и украдкой от меня слезы вытирает.
Нина всё успевала и хорошо училась. И меня пыталась грамоте учить, потому что с скоро в школу. У неё был славный метод обучения. Подзатыльник называется. Как задаст — сразу все буквы запомнишь. Но я ни капельки не обижался. Жизнь без отца нас как-то всех сблизила и сплотила. Мы не ссорились, не ругались, не обижались. Жили ладно, как говорится.
В свои пять лет я тоже стал «хозяйственным» и без дела не шлялся. Моё любимое занятие- бегать босиком по лужам и ловить скользких головастиков – позабылось, вернее, отложилось. До возвращения отца. Так, по крайней мере, думал я. Да и соседских мальчишек редко увидишь на улице. Теперь каждое утро я прибирался в избе, полати за печкой налаживал, поленья для сушки в подпечек складывал. А ещё по весне с ребятами ходил в поле собирать прошлогоднюю, гнилую картошку. Нина из этого крахмала умудрялась выпекать, как мне тогда казалось, очень вкусные оладушки, варила похлебку, добавляя всякую, пригодную для еды молодую растительность. Я, конечно, был горд, что от меня тоже есть польза, особенно, когда мама меня нахваливала.
Но что бы я ни делал, где бы я ни был, слова отца вертелись в моей голове. Я думал о них. «Чтобы в окнах нашего дома никогда не погас свет». Как это? У нас же есть керосиновая лампа, отец ещё позапрошлым летом на ярмарке покупал. Говаривал, что теперь деткам по вечерам и книжки читать, и рукодельничать хорошо. Мы этому были очень рады. Иногда, бывало, керосин заканчивался, и отцу приходилось ехать в райцентр. Но я же не могу в райцентр. И решил запастись лучинами. Мало ли что… Я видел, как это делается. Выбрал березовое полено поменьше, из отцовского сарая притащил косарь, (правда, он был в несколько раз больше моих худеньких рук) и приступил. Стараюсь, налегаю что есть мочи, а полено не поддается. Худо — бедно — десяток лучины настрогал. Но без «поломки» не обошлось. Мой бедненький мизинец, его так прищемило, что он стал похож на утиный клюв с ужасным синяком на ноготке. Больно. Но не плачу. Не могу. Отец же сказал, что я один мужчина в доме, значит, не могу.
Занёс свои первые лучины в дом, разложил на полати за печкой. Березой в доме запахло. Мама заметила мои лучины- спрашивает:
— Зачем они тебе?
— Чтоб в доме свет не погас. На всякий случай.
Легкая, слабая улыбка промелькнула на лице матери. Затем она тихо заплакала. Она теперь часто плачет. И за себя, и за других. И от радости, и от горя. Видит: почтальонка, тётя Шура, идет с письмом – плачет. Мишутка, соседский мальчик, сказывал, что от отца их пришло письмецо. Пишет, что воюет с немцами, награжден медалью — а мама плачет. Мы спрашиваем, почему она плачет. Она: от радости, что жив-здоров.
Однажды, в холодный осенний день, и к нам тетя Шура зашла, письмо принесла. До прихода мамы его положили в сундучок под столом. Мама пришла, увидела письмо и сама не своя стала. Руки трясутся, голос пропал, губы посинели. Я думал: это от большой радости. Тут она так дико завыла, такие мурашки по коже побежали – я зажмурился, страшно стало. После мама несколько дней не вставала и всё молчала.
Потом узнали, что то письмо называлось похоронкой, что наш отец, Семенов Михаил Егорович, 1915 года рождения, при обороне Сталинграда пропал без вести. Мне было невдомёк, как человек может пропасть. Он же не иголка какая-нибудь и не носок, который вечно пропадет.
Пропал. Без вести. От этих слов мне было горько, будто я полынь проглотил. Но всё равно в них я видел надежду. Он же не убит. Значит, он живой.
С того дня я каждый день лучины строгал. У меня это получалось уже ловко, и руки окрепли. Я строгал их и после войны, и после того, как в нашем селе зажглись электрические лампочки. Строгал, когда стал взрослым. Строгал лучины, потому что ждал отца. Мне казалось, что если я перестану, то вместе с этим умрёт и надежда. Мы его ждали. Очень ждали. Жизнь текла своим чередом, мы повзрослели, но ждать отца никто не переставал. Особенно мама. Всё украдкой молитвы читала и плакала, повторяла его имя во сне, часто засматривалась на дорогу в райцентр, по которой в солнечный день отец ушёл на войну. И так до последнего дня.
А лучины эти, пахнущие родным домом, я до сих пор храню. У них нет срока давности. Их историю знают мои дети, и внуки, и правнуки. Они символ надежды, символ памяти об отце.
Я выполнил твой наказ, отец. Прости, что смысл тех заветных слов я понял гораздо позже. Ты знай: горит свет в окне и будет гореть. Никогда не погаснет. Стало быть, и жизнь продолжается, и твой род. Ты ради этого воевал, ради этого погиб.
Горит берёзовая лучина, горит…
