XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Призрак не исчезнет, если вдруг кто-то перестанет в него верить. Или забудет про него. Или придумает кого-нибудь получше. Если бы я был призраком, я бы ни за что не исчез.

М. Грин «Воспоминания воображаемого друга»

Я сошла с ума. Абсолютная правда, чистейшая. Слово гуманитария!

Из лицея до общежития идти от силы минуту. У меня это занимает около трех. К ужасно болящим после физкультуры мышцам добавляются 3 сумки, одна тяжелее другой. Когда открываешь тяжелую дверь в корпус, словно попадаешь в другой мир. Приветливо улыбаешься коменданту, здороваешься с каждым лицеистом. Сколько раз на дню ты бы его ни встретил, здороваться надо обязательно – такая лицейская фишка. Откуда она взялась, не знаю, но меня веселит порой абсурдность приветствия человека по 10 раз в день. Заходишь в комнату, которую уже по привычке называешь «домом», кидаешь на кровать все сумки и пальто и с молчаливым трагизмом падаешь на все это сверху. После трех пар и двух «допов» тебе уже все равно на боль физическую. Сегодня пятница, а значит, на выходных предстоит веселый марафон: «приготовь уроки на всю неделю». Обычно я его проигрываю.

Где дневник? Вот он, нашла все-таки. Что там нам задали? Ага, три параграфа по истории, эссе по литературе, задание по группам по обществознанию. Упала на кровать, лежу и думаю: «Что же меня вдохновило поступать в лицей?».

— Лежи, лежи, вот я всю жизнь на диване лежу.

От испуга у меня началась икота. Так… Вздохнула полной грудью, задержала дыхание. Спокойствие, только спокойствие, дело житейское! Вот незадача! Даже здесь меня ухитряется преследовать «Малыш и Карлсон»! Медленно поворачиваю голову. На соседней кровати с лукавой усмешкой лежит некто в старом персидском халате. Весь его вид выражает глубочайшее равнодушие ко всему активному, а в мягких движениях рук что-то аристократичное и благородное. Может быть, это…

— Илья Ильич Обломов, к вашим услугам, — улыбнулось видение. — Я вчера на твоей кровати лежал, но вот эта… эта гораздо мягче.

— Ага, — сказала я, — это, конечно, здорово, Илья Ильич, но мы вроде как читаем про вас только после Пушкина. Милости просим из моей головы прочь.

Я мило улыбнулась, и надутый Обломов растворился в воздухе.

— А мы вот уроков не боялись. Сколько бы нам ни задавали – выполняли. Трудностей не надо бояться, их надо преодолевать, — лукаво подмигнул мне юноша, неизвестно откуда появившийся возле книжной полки. И тут даже мое необузданное воображение удивилось.

Нескладный, высокий худой мальчик, грустно улыбаясь, стоял и рассматривал томик Пушкина на полке.

— А Саша так и выбился в люди… Да, мы все знали, что у него большое будущее.

Прошла минута, прежде чем я поняла, кого нарисовала моя фантазия. Кюхельбекер. Тот самый Кюхельбекер!

— Кюхель…Кюхля…Вильгельм Карлович, Вы?! – спросила я в изумлении.

— Ну, зачем так? Просто Вильгельм, и, если можно, без прозвищ, – ответил мне Кюхельбекер.

— Но я не совсем понимаю, почему Вы и почему сейчас?!

— Все просто. Ты в смятении, сомневаешься в своем выбором. Такая же, как я. Мы похожи.

Молча кивнула. В его словах была доля истины. За что-то мне захотелось пожалеть и утешить этого парня, но как и за что – на эти вопросы ответов пока не было.

— А ты ведь меня жалеешь. Так мало я чувствовал сожаления! Так мало мне удавалось услышать слов сострадания… И Саша тоже меня жалел… Лишь Саша… Да, он умел утешить, он умел проявить заботу к ближнему… По правде говоря, он сам любил черкнуть в блокноте эпиграммы обо мне. Как там говорилось?

Страшишься участи бессмысленных певцов,

Нас убивающих громадою стихов…

Это его первое напечатанное стихотворение… Признаться честно, пушкинские стихотворения оказывали на меня воспитательное, а не угнетающее воздействие. Я, можно сказать, не особо расстраивался (надеюсь, про случай в пруду ты не станешь вспоминать при мне?). Надо уметь хорошо воспринимать критику.

Как?! Как он узнал?!

— О критике? Это даже смешно. Я плод твоего воображения, я все о тебе знаю. Но, как видно, тебе эта тема немного неприятна. Не стоит огорчаться. Я оказался в лицее, будучи еще младше тебя, и, как видишь, не раскис.

— А какой он был…Пушкин?

Да. Это моя особая способность – отвечать в «тему» разговора.

— Пушкин? Как тебе сказать… Если у тебя в жизни был человек, который один вставал на твою защиту, то ты меня, пожалуй, поймешь. Не было ни одного лицеиста, который бы презирал или не любил Сашу. Талант. Гордость лицея. Блистательный поэт. Что еще сказать? Мы все его обожали. Не только за способности, но и за невероятную преданность дружбе. Даже в его мизинце больше дружеской любви, чем во многих людях вашего века. Вы превратили дружбу в обязательство, в способ безвозвратного занимания денег, а он… он всегда был верен нашему братству, потому что это Пушкин.

Я помолчала. Действительно, что сейчас для меня дружба? Есть ли у меня такие же друзья, как Кюхля, Дельвиг, Пущин, Пушкин?

— Ну, ну, что ты? Не плачь, я не хотел, — начал оправдываться он, когда в коридоре послышались радостные голоса соседок по комнате. Вильгельм исчез так же внезапно, как и появился.

Девчонки забежали, схватили свои тетрадки и снова убежали, я осталась одна.

От ощущения одиночества мне стало грустно, но, дав себе слово не раскисать, я села за стол и начала выкладывать учебники. Мой взгляд приковал к себе листок, где убористым почерком было написано:

«Не скучай. Скоро забегу. В.К»

— Схожу с ума, в самом деле, — засмеялась я.