***
Лейтенанту первого ранга Ирвину Джозефу стоянка на берегу быстро надоела. Уже вторую неделю каждую проклятую ночь подряд появлялся туман. По утрам он цеплялся за густые расчески сосновых стволов и скопления мелколистного кустарника, а затем долго, вплоть до появления тусклых лучей полуденного солнца, почти всегда заслонённого облаками, стелился между палаток и мешков с песком. С каждым вдохом выбравшийся из-под брезента солдат вдыхал заряд крошечных капель холодной воды, которые попадали в лёгкие и закономерно делали своё дело: лагерь медленно поглощали бронхит и пневмония.
Каждое утро Джозеф поднимался спозаранку, брился, поднимал взводы и вслепую пробирался сквозь туман к палатке командира. Он уже выучил все особенности дорожки, которая вела на холм. Проходя мимо очередного заграждения, он наугад здоровался с часовыми, лиц которых не видел из-за тумана. Большинство из них он знал по имени, голосу и тембру бронхитного кашля, знал их подразделения и расписание дежурств, и поэтому при каждой такой утренней перекличке точно сверял свой биологический отсчёт дней недели с календарным. Он останавливался у открытого зева палатки вместе с кучкой других офицеров в полевой форме, дожидался вместе с ними выхода командира и каждый раз рапортовал, что в лагере ничего не произошло, противник не появился, а больных не стало меньше.
По правде говоря, Джозеф уже не знал, где они находятся. Оставив город, в котором находилась их часть, они несколько дней шли по пустым магистралям, затем углубились в сосновый лес, дороги которого вывели их к этой узкой и неглубокой реке, которую он не сумел найти на своей карте. Он не был в курсе полного стратегического плана командования, не знал, где находится ставка врага, сколько людей будет ждать их на той стороне реки. У него не было прав интересоваться такими деталями. В действительности же его беспокоила не война, а давящие со всех сторон уныние и скука.
Джозеф признавался себе, что ему нравится чувствовать себя пешкой, представлять себя частью чего-то настолько большого и грозного, как вооружённая по последнему слову армия одной из самых могущественных стран на континенте. С тех пор как он поступил в столичную кадетскую академию, где всего их училось не больше двухсот человек («элита» — так их все называли), он находил большой смысл в ритуалах и действах, которые ежедневно происходили в подразделениях армии. Он дорожил порядком, который вносил в его жизнь устав. Ему становилось тяжко, когда приходилось в штатском покидать училище на несколько дней в преддверии праздников, потому что ему почти некуда было идти: он стал несовместим с собственной семьёй, место которой в его жизни заняли товарищи и наставники. Рутина и муштра стали для Джозефа составляющими психологического комфорта. Офицеры рекомендовали его как самого надёжного и разумного сержанта, в то время как сам Джозеф научился свободно ориентироваться в пространстве привилегий, поблажек и неочевидных путей, которые ему давала приобретённая социальная сноровка.
Одним словом, армия не была Джозефу в тягость. Кто-то сказал ему, что заставить других подчиняться можно было, только подчиняясь самому. За время учёбы он только убедился в этом, и теперь добросовестно выполнял требования субординации, зная, что и ему рано или поздно перепадёт по заслугам.
В какой-то библиотечной книге Джозеф однажды нашел такие слова:
«Nous trouvons rarement des gens ingrats tant que nous pensons pouvoir les servir», что значит: «Мы редко находим людей неблагодарными, пока можем им услужить». Он немного переиначил этот афоризм, так что он стал звучать как: «Мы редко находим людей неблагодарными, пока они уверены, что мы можем им услужить». Эта фраза на французском ещё несколько дней крутилась у него в голове, пока целиком не расплылась в подсознании.
В один день Джозефу с утра объявили, что войска переправляются на другой берег реки. В течение суток все было собрано, палаточный лагерь исчез, на его месте остались кучки солдат, которые местами уже стояли в строю. Солдаты Джозефа расположились поближе к понтонам, перекинутым через узкую реку. В какой-то момент с отдачей приказа все солдаты построились в вытянутые прямоугольники и пошли через понтоны на другой берег. Переправа была очень тихой: не было слышно ничего, кроме отрывистого кашля и гулкого шага ботинок по полой стали.
На этой стороне за рекой начинался лес. Выйдя из низин, они несколько дней шли по полю, иногда встречая на своем пути пустые дороги и рельсы. За тысячей пеших солдат оставался след из примятой травы и поломанных веток. Там, где они останавливались на ночь, появлялись выжженные углубления от разведенных огней, где пепел лежал вперемешку с остатками горючего реагента.
Джозеф не знал, когда им предстоит бой. Командир постоянно говорил подчиненным держать солдат начеку. Среди них бродили слухи о том, как может выглядеть враг, которого им предстояло встретить, но большинство из них были далеки от правды. Никто точно не знал, чего нужно опасаться, поэтому солдат захватил тот вид нервозности, который возникает исключительно когда человека ведут в неизвестное место те, кому он не может до конца доверять.
Однако после нескольких дней пути они начали чаще замечать различные предметы человеческого происхождения. В промежутках между садами, аллеями и рощами стояли дома. Ставни окон были распахнуты, стёкла вычищены до блеска, огороды не были запущены сорняками. Многие солдаты не отрывали взгляда от обочин дороги, пытаясь заметить хоть какой-нибудь признак человеческой жизни, но даже те, кого упорство доводило до боли в шее, не видели среди аккуратных сельских построек ни души.
Одним из первых встретившихся им домов был прямоугольный трёхэтажный особняк в серой штукатурке. Пройдя по аллее мимо висевшей у въезда металлической таблички с витиеватой готической надписью на чужом языке, несколько отряженных офицеров встали у входа. Джозеф постучался. Простояв несколько минут в полном молчании, они сняли дверь с петель и вошли. Проведя в доме около получаса, они обошли все его помещения. В подвале, ключ от которого был вставлен в замочную скважину, Джозеф обнаружил несколько стеллажей с пикулями и колбасой. Провианта было достаточно, чтобы девять офицеров жили в особняке с месяц, не страдая от голода. Несколько из них вышли оттуда не с пустыми руками.
Из-за странной атмосферы, в которую они попали, солдатам было не по себе. Джозеф шёл с фланга одного из чужих взводов и слушал разговоры в первой шеренге.
— Мартин?
— Да.
— Не слышно, куда мы вообще идём?
— Я же не больше тебя знаю. Разрешите обратиться, сэр?
Джозеф откликнулся.
— Да.
— Куда мы идём?
— На северо-восток, Дюшам. Вам не пристало задавать такие вопросы.
— А вы сами знаете ответ?
Джозеф посмотрел вдаль и миролюбиво успокоил недобитого сержанта.
— Хочешь пободаться? Я могу вывести тебя из строя.
Взвод притих.
— Никак нет, сэр.
— Нет, Дюшам. Я не знаю, куда мы идём.
Однако путь уже подходил к концу. Рельеф менялся: появлялись возвышенности, а в отдельных местах откосы были покрыты голыми камнями. Пройдя маршем по узкой дороге, которая круто уводила вверх, они обнаружили себя на вершине холма. Внизу лежала долина с маленьким городком, который был виден им как на ладони. В рассеянном свете, проходившем сквозь сплошную завесу дождевых облаков, городские постройки казались Джозефу частью идеально освещённой лампами игрушечной модели из тех, на которых их обучали тактике ведения наземного боя. Среди черепичных крыш кое-где виднелись шпили, сплошь освещённые ровным светом и не отбрасывавшие теней. Сколько ни вглядывался, он не мог различить на улицах городка ни одной движущейся детали. Всех, кто вместе с ним сейчас смотрел вниз на этот внезапно появившийся город, постепенно охватывало жмущее чувство неопределённости.
Конечно, Джозефу казалось абсурдным то, что они до сих пор не встретили врагов. Все это не было похоже на ту войну, что он ждал. В их учебниках военного дела был противник. Сейчас же Джозеф был обескуражен, что его отряду приходится без боя идти по чужой местности на правах туристов. Теперь же ему оставалось ждать приказа спуститься в этот город с отрядом, и дальше, как он сам думал, только чёрт знает, кто их там встретит.
Вечером во всём лагере было объявлено построение, и тысяча солдат повзводно расположилась на импровизированном расчищенном плацу. Полковник вышел на середину строя и, после дежурных команд, заорал:
— Джентльмены! До сих пор мы не встречали никакого физического сопротивления, и, насколько бы серьёзной не была эта война, мы можем никогда его не встретить.
“Интересно”, подумал Джозеф.
— Под атакой наш образ жизни. Те, кто решили занять сторону наших врагов, расположились по всем частям света. Под вопросом выживание наших союзников. И всё же не было пролито ни капли крови, не выстрелило ни одно орудие, ни один ребёнок не был оставлен сиротой.
После паузы он продолжил.
— Если вы ждёте, что война дальше по сюжету поставит вас раком и скажет: «сопротивляйтесь», я могу только сказать, что уже существующей угрозе в истории никогда не было равных. Если вы хотите вступить в конфронтацию с явной и серьёзной опасностью, я могу убедить вас, что опасность никогда не была настолько явна, а её наступление настолько неотвратимо. От каждого из нас это требует смены взглядов, смены тактики, смены стратегии — как в бою, так и вне его. Ибо по всему миру нам противостоит единый и беспощадный сговор, который полагается на невидимые средства ради расширения своей сферы влияния: на проникновение вместо вторжения, на перевороты вместо демократии, на принуждение вместо свободного выбора.
“Это речь политика, а не полковника”, подумал Джозеф. Он продолжал стоять по стойке «вольно», разглядывая тёмный бор, видневшийся вдалеке за левым плечом оратора.
— Чтобы защитить свои дома и семьи, которые остались за нашей спиной, чтобы у каждого из нас было, куда возвращаться, мы должны поднять руку на систему, которая мобилизовала обширные человеческие и материальные ресурсы с одной целью: лишить вас вашего будущего. На нас легло огромное бремя: стать в первые ряды армии, которая должна освободить мир от великой угрозы. Сегодняшней ночью мы должны будем спуститься в эту долину и уничтожить расположенный там город, лишив жизни всех его жителей и подавляя любое встречное сопротивление.
Последние слова полковник произнес особенно громко и твёрдо. Многим солдатам стало не по себе, и они начали крутить головами по сторонам в поиске ободряющего взгляда товарища. Джозеф в последний момент подавил зевок: он сам не знал, почему на самом торжественном и мрачном моменте речи его вдруг клонит в сон.
Полковник заорал «смирно», отдал честь и как-то торопливо зашагал прочь из виду. Его место занял подполковник, который сразу расформировал построение.
Услышав, что в двух шагах за чертой леса есть ручей, Джозеф первым делом направился туда. Он промыл глаза и уши холодной водой, так что спать хотелось уже меньше. Вставая с колен, он случайно порезался веткой терновника, так что шипы довольно глубоко всадились ему в ладонь, и острая боль его совсем разбудила. Возвращаясь назад, он вслушивался в пение птиц и пытался представить, какой будет сегодняшняя ночь.
Когда окончательно стемнело, солдаты построились длинной колонной, которая была готова к тому, чтобы спуститься в долину. Командиры не предвидели никакой опасности. Несмотря на темноту, в городе никто не зажигал огни. Джозеф не знал, разумно ли позволять воображению рисовать батальные сцены, если он даже не уверен в том, что внизу их ждут.
Они выступили маршем, довольно бравурно и громко. Спустившись по дороге, они прошли мимо первых сараев и огородов окраин. Было понятно, что их никто не встречает. Армия разделилось на несколько отрядов. Отряд Джозефа из 250 человек шёл по городу, пока направляющие не дошли до рыночной улицы. Поскольку вокруг все было тихо, командиры немного распустили строй, разрешив солдатам при этом зажечь фонари, но всё же быть начеку.
Теперь тысяча солдат почти гуляла по пустому ночному городу, освещённому только тусклым светом, который они принесли с собой. Они видели пустые прилавки и заполненные стеклянные витрины. Двое солдат подошли к витрине магазина игрушек и поочерёдно показывали пальцами на персонажей инсталляции, изображавшей, подумал Джозеф, какой-то религиозный сюжет: у подножия горы толпа людей окружила быка, который был выкрашен в жёлтый металлик и ярко блестел.
Внезапно объявили построение, и прогулка закончилась. Вот что случилось: подойдя ближе к концу улицы, разведчики заметили, что она перекрыта баррикадой из мешков с песком. Быстро сгруппировавшись и потушив фонари, солдаты заняли места между прилавками и после приказа открыли огонь по мешкам. Всё вокруг наполнилось грохотом оружия. Из-за мешков послышались крики, и после в сторону солдат открыли ответный огонь. Джозеф вопил, пытаясь перекричать пальбу, уводя взвод из-за деревянных прилавков, которые не были похожи на надёжные убежища. Он пробил витрину и вместе с солдатами поднялся на второй этаж дома, откуда баррикады простреливались сверху. Из окон они продолжали почти вслепую стрелять по мешкам с песком. О расположении невидимого противника можно было догадаться по редким вспышкам: у кого-то из них был пулемёт, который выкидывал в темноту, помимо безумного грохота, бледные всполохи огня.
За две минуты около десяти человек из взвода Джозефа — те, кто пытались держать фронт — слегло от пуль. Джозефу казалось, что у противника по меньшей мере столько же солдат, сколько у них. Он вошел в азарт, и теперь, чтобы увеличить потери врага, искал тактические преимущества. Поскольку дома в городке стояли вплотную друг к другу, а крыши были пологими и покрыты шершавой черепицей, Джозеф вывел половину взвода на длинную крышу с одной стороны улицы, а его старший сержант — с другой. Они сразу открыли огонь. Словив две пули, которые слегка разрезали ему левое плечо, Джозеф скрылся за парапетом.
Джозеф отметил, что крыши позволяли им пройти дальше, прямо за баррикады, и перестрелять противника почти в упор. Он не знал, почему их командование допустило такую грубую ошибку, но определённо собирался ей воспользоваться. Выглянув из-за парапета, он подал сержанту сигнал вести солдат дальше, хотя тот и так уже продвигался в направлении конца рыночной улицы. Пройдя ещё десять или двадцать метров, в лунном свете Джозеф обнаружил спуск на чердак.
Ему пришла идея подобраться к противнику ещё ближе. Он взял трех солдат — ровно столько, чтобы противник не заметил их уход с позиций, — и они спустились вниз, на лестничный пролёт дома. Отсюда из окна можно было видеть солдат врага сзади, но никто не рисковал подходить к большому чистому стеклу близко. Теперь Джозефу было ясно, что его отряд застал тех врасплох. Он разделил товарищей между первыми тремя окнами одного коридора, шедшего вдоль улицы, и прошёл к последнему, откуда он сам перестал их видеть из-за перегородки, делившей анфиладу на несколько частей.
Теперь Джозеф выиграл время на то, чтобы присмотреться к происходящему. С уровня подоконника он видел, как солдаты сменяют раненых на мешках с песком. В полутьме он разглядел их форму, и заметил, что внешне камуфляж противника будто бы не отличается от союзнического. В другой раз он счёл бы это за нормальный порядок вещей, но сейчас это будто укололо его рассудок, и он стал вглядываться в лица солдат. В первом увиденном лице он к своему ужасу узнал лицо товарища Мартина Дюшама, который шёл в той же шеренге. Джозеф видел, как этот солдат подбегает к баррикаде и оттаскивает раненых, пока в один момент выстрел сверху не попал ему в ногу и не повалил на брусчатку.
В этот момент Джозеф откинулся от подоконника. Ему враз стало тяжело дышать. Вена в виске стучала так сильно, что, казалось, почти перекрыла звуки боя снаружи. Он тупо смотрел в одну точку — на стену, куда падала тень от крестовой рамы окна. Левое плечо сильно ныло, и ему пришлось прижать ткань к ране правой рукой. Джозеф безумно захотел исчезнуть с поля боя. Не отрывая руки от плеча, в такой позе он отполз к ближайшей растворённой двери, ввалился внутрь и запер за собой.
Он оказался в просторном номере гостиницы. В противоположной части комнаты было расположено окно, из которого Джозеф мог видеть звёздное небо, почти полностью к тому времени очистившееся от облаков. Сейчас он сидел, оперевшись на обитую деревом стену, пытаясь приучить глаза к темноте и справиться с безумными мыслями. К окну были повёрнуты два кресла с настолько высокими спинками, что, если бы в каком-то из них сидел человек среднего роста, Джозеф не разглядел бы его и при свете.
Джозеф закрыл глаза и подумал, что он будет делать, когда вернётся домой. Неожиданно для него самого ему захотелось почувствовать, как на него передними лапами кидается их спаниель. Он почему-то начал мечтать, как будет распаковывать рождественский подарок от своих родителей, как он снова найдет под оберткой из лоснящейся клетчатой бумаги какой-нибудь бесполезный свитер, который забудется после недели носки. Он вспомнил книги, которые хотел прочесть в течение последних двух лет. Несмотря на дикую боль в плече, ему захотелось снова побыть нападающим в сборной академии по баскетболу или промаршировать перед генералами в вычурной церемониальной форме, которую он никогда не любил.
Постепенно Джозефу стало казаться, что в кресле на самом деле кто-то сидит.
Его сердцебиение быстро учащалось.
Немного наклонившись влево, насколько ему позволяла его поза, Джозеф увидел, что на подлокотнике лежит рука, завернутая в рукав парадного мундира, ровно такого, в каком сегодня перед ними стоял полковник.
Человек в парадном встал. Джозеф не ошибся.
Полковник повернул лицо к Джозефу. Джозеф молча смотрел ему в глаза. Раздался низкий и глубокий голос – такой, по которому о человеке говорят, что он хорошо читает вслух.
— Ага, лейтенант первого ранга Ирвин Джозеф. Доложите, что привело вас сюда.
Джозеф молча встал. Выдержав целую паузу, полковник опять заговорил:
— Джозеф, вы когда-нибудь задумывались, с кем вы ведёте войну? Вы хотели бы это знать?
— Я думал, что знаю.
— Нет, вы не думали.
Полковник сделал несколько тяжёлых шагов вдоль окна, не приближаясь к двери. Его руки были сложены за спиной.
— У вас нет противника, Джозеф. Войны нет.
Жизнь как будто продолжала бить Джозефа по голове чем-то тяжёлым и тупым. Он стоял разгорячённый, и ему казалось, что если и делать что-то, то делать прямо сейчас. Не отворачивая лица от окна, он продолжал рассматривать комнату, в которую попал. Он осознал, что не сможет незаметно вынуть пистолет, потому что правую руку приходилось держать на левом плече, а левая была обескровлена.
— Это не война, это – бойня, если хотите знать моё мнение. Я не знаю, кто придумал всю трагикомедию, в которой мы сейчас с вами участвуем, но у него суровое чувство юмора. Это – не война.
Полковник развернулся и прошагал обратно, встав лицом к окну. Джозеф достал пистолет и теперь прижимал им свою рану.
— Джозеф, вы спрашивали себя когда-нибудь, каков смысл войны? Зачем люди из года в год убивают друг друга, целенаправленно, системно, с высокой организацией ведут себя как говнюки по отношению к себе подобным? Я спрашивал. Ещё когда мой послужной список был не больше вашего, я ответил на этот вопрос просто: нельзя угодить всем. Я подумал, что смысл войны в том, что одни группы животных отвоёвывают у других ресурсы и вынуждают этих других перенимать свой образ жизни. Это выглядело логичным и закономерным тогда, поскольку я смотрел на устройство града человеческого с позиций бихевиоризма и материализма. Сейчас я уже ни в чём не уверен. Серьёзно, Джозеф, посмотрите ещё раз на всё, что происходило с вами в последние дни. В войне нет смысла, Джозеф. Что заставляет вас идти в бой, Джозеф? Вы сами? Развейте собственные иллюзии, вы – марионетка в чужих руках. Вы сейчас участвуете в войне, в которой боретесь с несуществующим противником, только что с упоением отстреливали солдат собственной армии. Вы думаете, вы ещё контролируете себя? Да нихуя. Это вас контролируют. Это даже не я, ваш прямой начальник. Была бы моя воля, сейчас снаружи не происходило бы этой шизофрении.
Полковник быстро прошагал в центр комнаты и стал напротив Джозефа. За дверью раздался грохот, будто на улице что-то взрывали.
— Как вы думаете, ради чего сейчас снаружи они ебашат друг друга тротиловыми эквивалентами? Они думают так же как вы, они считают, что ведут войну действительно ради своих семей, которые остались там, на родине. Но стране ничего не нужно от вас. Армии ничего не нужно от вас. От вас хотят только крови, но это не армия хочет от вас крови, совсем не армия, Джозеф. Неужели это такой сложный концепт: война ради войны? Неужели нельзя понять, что это не полковник ведёт тебя, дурака, палить по своим, а…
Он замолчал на несколько секунд, как будто пытался удержать себя от ещё одного матюка.
— И вот вы стоите передо мной, держите в свой отваливающейся руке разряженный пистолет, ещё думаете что-то поменять… Джозеф, да неужели вы сами думаете, что можете что-то поменять? Вы же не могли всю свою жизнь быть дебилом, иначе вас бы не взяли же туда, где вы выучились, да, Джозеф? Или я не прав? Взяли бы, да?
Джозеф навёл дуло на голову полковника и нажал на спусковой крючок. Пистолет щёлкнул. Джозеф отскочил назад и попытался принять оборонительную стойку, насколько ему позволяла это сделать раненая левая рука. Полковник вздохнул и достал свой пистолет.
— Вы неисправимы, лейтенант. Подумайте ещё, ради чего вы боретесь.
Раздался выстрел.
Ирвин открыл глаза и увидел спящего соседа по комнате.
